— Я невиноватый, шо всю зиму грязь. Я и так был бедный: стою мокрый, аж посинею. И уйти не могу — дюже интересно за тобой подглядывать… Знаешь, как скучал за тобой…
Высокая, серо-зеленая стена с колючей проволокой поверху, проходная, беленная в тот же цвет, вооруженная охрана у дверей и наконец — ворота из цельного стального листа с фанерным щитом над ними. По щиту — полукругом — вкуснейшее слово: ХЛЕБОЗАВОД…
Запахло хлебом. Будто рядом кто-то, дразня меня, надломил теплую еще буханку. Не понимая, я подняла голову.
Я почувствовала, что умираю с голоду. Открыла саквояжик, протиснула три пальца и отщипнула от пайки кусочек. Сунула в рот. И сейчас же мне захотелось вытащить всю пайку и откусывать большие, жадные куски. Я отщипнула еще раз и задвинула крышечку саквояжа.
Город здесь был грязноватый, шумный. Что-то шипело и мелко подрагивало — казалось, под землей. В нос шибали запахи барды и нагретого машинного масла. Скучно тянулись заборы, и, когда казалось, что им не будет конца, мелькала проходная с воротами. Из одних, таинственно разнявшихся у меня на глазах, выполз грузовик, высоко груженный тюками солдатского обмундирования. И рванул по дороге, трепеща брючными тесемками.
Травинка торчала длинная в невысокой еще траве.
Я повалилась боком и сорвала ее. Была она из тех, что наслаивают на стебель то слева, то справа по узкому листу, режущему, как клинок, и в то же время бессильно надломленному посередине.
Вовка молча смотрел, как я раздеваю травинку.
Я сдергивала лист за листом грубые ее одежки, пока не открылся сплюснутый бледный стебель. Он сладковатый у основания, и его приятно пожевывать и посасывать. Особенно если сидишь вот так — в светлых сумерках, на чуть повлажневшей уже траве, а рядом сидит Вовка…
Я молчу себе и жую травинку, и мне так хорошо сейчас, как не было еще никогда. И тут травинка начинает горчить, потому что до меня окончательно доходит, что это в последний раз, в самый последний, вот так сумерничаем мы с Вовкой…
Я стискиваю травинку и легким нажимом зуба на зуб посылаю ее то вверх, то вниз. Вверх-вниз, вверх-вниз мотается травинка, и такой вот, пляшущей, я щекочу ею Вовкино приунывшее лицо. Вовка цапает травинку зубами и пытается выдернуть. Это смешно, потому что он мотает головой, как лошадь. Я хохочу, не разжимая зубов, — дудки, ничего у него не выйдет!
У него-таки остается трофей — жесткий травяной хвост. Вовка выплевывает его и снова охотится за травинкой. И опять ему достается жалкий клочок.
Но Вовка упрямый. Травинка делается короче, короче… Я держу ее так же крепко, нет, изо всех сил сжимаю зубами. Но я о ней больше не помню.
Я смотрю на Вовкины губы.
Разгладятся и опять толпой сбегутся морщинки. А в уголках выпячиваются смешные розовые подушечки. Край верхней губы то побелеет, то снова нальется цветом. И тогда я вижу густые белые волоски. У Вовки уже усы… Их страшно хочется потрогать губами.
Дыхание… Оно обжигает лицо. В нем неприятно-приятный металлический привкус курева (а я не знала, что Вовка курит!).
И — нет дыхания. Одно только близкое тепло его губ, которое я почему-то слышу тоже губами…
Неодолимо тяжелое наваливается на веки. Они опускаются, закрывают мне глаза, и в ту же секунду мягкое, и теплое, и шершавое осторожно, очень осторожно притрагивается к моим губам… приникает ласковее, сильнее… И тут же Вовкины губы твердеют, отталкиваются от моих, совсем безвольных, и легко забирают у меня травинку…
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
На вокзальную площадь мы ступили вдвоем — я и коротенькая моя тень, жмущаяся к ногам. Преданное ее присутствие странным образом приободрило меня. И все-таки я беспомощно озиралась вокруг.
Непохоже было, чтоб отсюда кто-нибудь уезжал.
Здесь спали — на тюках, подстилках и просто на земле; готовили еду, поставив ребром два кирпича и подкармливая огонь случайными дровами; чинили латаное рванье и резались в карты; плакали и пели; ругались и длинно рассказывали свои истории; звали, шлепали, кормили, баюкали детей, искали вшей в их серых от пыли головах; зажав в коленках, вытирали им зады жесткими древесными листьями.
А сверху в упор смотрело слезящееся око. Невидящий взгляд его был тяжелый и жгущий, придавливал к земле. И висли над площадью голоса и визги играющих детей, стлался дым, пронюхивались в нем дразнящие запахи еды.