Мирослав Капий
ТАЛИСМАН
Это произошло в ноябрьский день, когда на башнях львовских домов развевались желто-голубые флаги, а по улицам струйками текла кровь — теплая еще, красная…
В такие ясные, погожие осенние дни, калина сверкает красными, спелыми гроздьями на солнце, а журавли улетают в теплые края.
Уже пятый день сидели мы запертыми в доме главной почты и отбивались от назойливого противника, который изо всех окон, мансард и пивных близлежащих домов слал нам оловом свое поздравление в праздник нашего возрождения…
Уже пятый день незримая смерть сновала по всем закуткам этого угрюмого дома и косила нашу небольшую засаду.
Это произошло пятого ноября, в тот памятный год больших надежд, и порывов, и большой смуты…
Мы с командиром взвода Березюком сидели пригнувшись у углового окна в комнате для обработки корреспонденции, а между нами на двух подпорках стоял пулемет с заряженной лентой и дулом, направленным на улицу, которая вела от Оссолинеума до улицы Коперника.
Интересным и странным был тот мой невольный товарищ, с которым игрушка судьбы свела меня у пулемета. Стройный, черноволосый юноша, молчаливый, но временами до странного разговорчивый, казалось, он всем своим существом прильнул к пулемету и окаменел возле него.
Я не знал его и впервые увидел только в минуту, когда наш отдел получил приказ занять дом главной почты, и мы оба оказались у углового окна в комнате для обработки корреспонденции. Он учился, кажется, до войны в Граце или Вене, потому что вспоминал иногда немцев и венскую жизнь, но откуда он был родом, не знаю, да и как-то ни времени не было, ни охоты, ни в голову не приходило спросить. За все время нашей совместной службы у пулемета нам редко доводилось обменяться хоть словом. Все время следил он за каждым движением противника, и стрельба его никогда не была напрасна.
В душе я удивлялся его ловкости и хладнокровию, которые так успокаивающе действовали на мои растерзанные нервы.
Возле нас было еще два ружья, из которых мы стреляли по очереди. Каждую минуту влетали сквозь разбитые стекла окон вражеские пули и, разбивая штукатурку, застревали в противоположной стене. Так однообразно, с какой-то тупой, казалось, последовательностью летели они одна за другой! Иногда какая-нибудь из них разбивалась о железные оконные решетки и рикошетом падала на пол недалеко от нас.
В такие минуты я вздрагивал, хотя старался не подавать виду, что меня смущает и ужасом пронизывает жужжание и протяжный свист пуль. Я отводил тогда мои глаза куда-то в сторону, словно пугаясь встретиться со взглядом Березюка; я стыдился своей слабости перед самим собой. Помню, в одну из таких минут Березюк, как-то странно вглядываясь в меня, отозвался медленно:
— Боишься?.. Еще бы! Есть чего! Но видишь ли, человек не должен пугаться того, что видит воочию и суть чего знает!.. Ужас? Что такое ужас? Лишь что-то необъяснимое, неведомое может вселить в нас ужас, что-то, сути чего мы не в силах постигнуть!.. Да, да, да, я не удивляюсь тебе! Но у меня все иначе. У меня, видишь ли, есть кое-что, ну, назовем его талисманом… он дает мне возможность беззаботно слушать ту музыку, которая так тебя смущает, это нечто вроде доброго ангела, берегущего каждый моей шаг, куда ни ступлю, куда ни повернусь. Ты мне даже не веришь!.. Ну да это долгая история!
И он умолк, не обращая внимания на то ли посрамление, то ли смущение, которое, как мне казалось, можно было прочесть на моем лице, словно погрузился в размышления или вслушивался в мелодию пролетающих мимо нас пуль. Лишь иногда тарахтел и наш пулемет, медленно поворачиваясь по всему диапазону своего обстрела, и тогда на минуту мы могли успокоиться. Противник менял свою позицию и подыскивал лучший прицел. Но это случалось редко, потому что амуниции было мало и нужно было ее щадить.
В такие минуты Березюк поворачивал голову в мою сторону, из уст его падало слово «лента», а его руки погружались в карманы, нервозно вытряхивая остатки табака, который еще остался в складках. А через минуту снова налегал на пулемет, ласково прижимаясь к нему, как ребенок к матери. И так проходили эти долгие, долгие часы, которые нам казались вечностью, хотя осенью день короткий, и уже вскоре с полудня тени, падающие от деревьев на обочины, сновали по комнате и прятались по углам.
Нам не хватало всего. И продовольствия, и амуниции, и истощенные силы наши уже заканчивались. Отрезанные от мира, не знали мы ничего, что делается в нескольких шагов от нас, на соседней улице. Никто не приходил нам на смену, никто, казалось, не интересовался нами. Разве что невидимый противник не забывал о нас, а так весь мир, казалось, забыл о нашем существовании, потому что даже утреннее солнце не улыбалось нам своими лучами, только ближе к полудню несколько маленьких лучиков украдкой заглядывало в нашу комнату.