Линн пожала плечами.
— На что посмотреть-то, Талли? Тут смотреть не на что. — Линн поглядела на Бумеранга.
— Молодец, Бумеранг. Смотри, как вымахал. Я видела тебя в последний раз, когда ты был грудным младенцем на руках у мамы.
Едва речь зашла о Бумеранге, лицо Талли напряглось.
— Робин-младший, — отрекомендовался Бумеранг, держась за мамину руку.
Линн вопросительно посмотрела на Талли.
— Я думала, его зовут Бумеранг.
— Его настоящее имя Робин-младший, — объяснила Талли.
— Мне уже восемь лет, — заявил Бумеранг. — Бумеранг — это детское имя.
Талли грустно улыбнулась и похлопала сына по плечу.
— А ты как живешь, Талли? Работаешь?
Талли рассказала.
— Здорово, — сказала Линн, но в голосе ее совсем не было радости. — Директор Агентства по набору семей. Я рада, что ты сделала карьеру, Талли.
Она умолкла, а Талли гадала: о чем Линн задумалась?
— Как Робин? — спросила Линн.
Сердце Талли сжалось, как если бы мог сжаться сильнее и без того уже крепко сжатый кулак.
— Хорошо, — ответила она. — Прекрасно. — Она огляделась по сторонам. Робин с урной в руках разговаривал с Тони Мандолини.
— У меня теперь есть сестренка, Дженни, — неожиданно сказал Бумеранг.
Взгляд Линн стал пристальнее, а подергивание у левого глаза — заметнее.
— Ах, да. Я… Тони говорил мне. Дженнифер. П. Де Марко. А что означает П? — спросила она.
— Пендел, — ответила Талли. «Почему не сказать? Линн все равно не вспомнит».
Однако глаз Линн дергался все сильнее. В неосознанном усилии вызвать в памяти то, что умерло одиннадцать лет назад, она как бы всматривалась в себя.
— Это чудесно… Рада была тебя видеть, — сказала она, уже уходя. — Давай знать о себе.
Что могла сделать Талли? Что могла сделать Линн? Одиннадцать лет. Уже одиннадцать лет глазам Линн не хватает света, легким — воздуха, сердцу — жизни при каждом упоминании имени ее умершей дочери. И Талли знала это. Но что она могла сделать? «Это только кажется, что люди могут начать новую жизнь, — подумала Талли. — Только кажется». Одиннадцать лет. Еще несколько месяцев, и время, которое Талли прожила без Дженнифер, сравнится по протяженности со временем, которое она прожила с ней.
Неожиданно Линн остановилась, обернулась и поманила Талли к себе.
— Талли, — сказала она. — Я такая эгоистка. Как всегда, думаю только о себе. Я сожалею о твоей матери. Я для того и пришла, чтобы сказать тебе, как я сожалею о ней.
Талли отмахнулась.
— Миссис Мандолини. Вы знаете о моих чувствах к матери. «В некотором смысле ее смерть — это такое облегчение», — подумала Талли с тяжестью в сердце.
— Да. Я знаю. Тебе должно быть стыдно, Талли. Я еще надеялась, что, может быть, ты и Хедда… может быть, становясь старше, ты вспомнишь, что она твоя мать, и дашь ей дочернюю любовь.
— М-м-м, — протянула Талли. В одной руке она держала свою черную шляпу, а в другую вцепился Бумеранг. — А на то, что она мне даст материнскую любовь, вы не надеялись?
Линн вытерла пот со лба и над верхней губой. Она, казалось, с трудом стоит на ногах под нещадно палящим солнцем.
Ее мучила одышка. «Все курит, — подумала Талли. — И пьет».
Она снова посмотрела Линн в глаза, ей показалось, что она увидела в них знакомое выражение. Выражение безысходности, усталости от жизни — эти глаза знали, что не будет никакого облегчения, никакого света, только бесконечные дни ожидания, когда все это, наконец, кончится. «Такое выражение было на лице матери, — До самой смерти», — подумала Талли.
— Талли, — сказала Линн. — Ты пыталась любить ее?
Талли скривилась, и Линн звонко рассмеялась.
— Ты такая смешная, Талли. Ты всегда корчила эту рожицу. Как будто в первый и последний раз попробовала улиток. А потом Дженнифер тоже начала так делать. Что означает эта гримаска сегодня?
— У Дженнифер она получалась гораздо лучше, — сказала Талли. — Она усовершенствовала ее.
— Да, это правда, — согласилась Линн. — У нее были пухлые щеки, и получалось еще смешнее.
Они замолчали. Потом Линн взяла Талли за руку.
— Талли, — тихо сказала она. — Помнишь, как я отвезла тебя в Вичиту в семьдесят третьем? Ты помнишь?
Талли посмотрела на сына. Буми выпустил ее руку и играл теперь с камушками на клумбе. Талли кивнула и так и осталась с опущенной головой — она не могла посмотреть Линн Мандолини в глаза.
Она помнила.
— Талли, я привезла тебя туда, и пока ты была там, я не отходила от тебя ни на шаг и все время думала: «Бедная девочка, бедная девочка, я возьму ее к себе». Я собиралась просить городской совет, хотела идти в суд, бороться не на жизнь, а на смерть, чтобы забрать тебя к себе. Потому что я любила тебя, потому что мне было невыносимо жалко тебя, потому что ты заслуживала, чтобы тебя любили, заботились о тебе. Вот что я чувствовала, Талли, и до сих пор чувствую, когда вспоминаю тебя двенадцатилетней девочкой. Даже сейчас я помню, какие чувства обуревали меня, когда я сидела у твоей кровати в больнице.