Пока Линн говорила, Талли, порывшись в сумочке, достала солнечные очки и надела их.
— Ты помнишь, как ты проснулась после наркоза? — продолжала Линн. — Тебе было так плохо, ты так металась — чуть не упала с кровати — и все время кричала. Помнишь?
Талли едва заметно кивнула.
— Ты помнишь, что ты кричала, Талли? — почти неслышно спросила Линн.
Талли покачала головой, потом прочистила горло.
— Наверно, что-нибудь самое обыкновенное, что всегда кричат в таких случаях, — ответила Талли.
Теперь Линн Мандолини покачала головой.
— Нет, Талли. Ты кричала что-то совсем особенное. Помнишь?
МАММА! МАММА! МАМА! МАМА! МАМА! МАМА! МААААААММММАААА! МАМОЧКАААА!
Она корчилась от боли, металась по кровати, била по ней руками, руками и ногами, смотря на обступивших ее людей полными ужаса глазами, из которых струились слезы, и страшным, странным, гортанным голосом кричала: МАМОЧКА! МАМА! МАММММАААА!
О жуткое воспоминание!
— Ты надела темные очки Талли, ко я все равно вижу: ты помнишь, — сказала Линн. Она взяла Талли за руку и сильно сжала ее. — Скажу тебе честно, я была в шоке, я не могла поверить, что ты звала ее, это животное… она даже ни разу не приехала тогда к тебе, никак не побеспокоилась о тебе, ничего не сделала для тебя. Ты всегда была такой сдержанной, никогда не проявляла своих чувств. Сколько я тебя знаю, ты всегда была такой. Ты была такой же, как моя Дженнифер, вы обе были очень замкнутые. Как крепость, куда никто не мог пробраться, никто, даже вы сами. И это в двенадцать лет! Я думала тогда, это просто чудо, что вы нашли друг друга и Джули, которая была такая беспечная и веселая, — полная ваша противоположность. И вот в Вичите я слышу этот твой крик, как ты зовешь ее. И я так испугалась… Я поняла тогда, что ты никогда не захочешь жить со мной, как с матерью, что тебе не нужна другая мать. Несмотря ни на что, тебе нужна была твоя настоящая мать, и все, что я могла предложить тебе, — это мой дом.
Талли молчала.
— Можешь ты представить, какой ужас я тогда испытала? Можешь? Непроницаемой стеной, двенадцати лет от роду. Ты и сейчас такая. Но в двенадцать лет! У Дженнифер была, по крайней мере, причина быть такой. Но все-таки настоящий ужас меня охватил, когда я услышала этот твой крик: я представила себе, что внутри себя, там, за стеной, ты постоянно кричишь так дни и ночи напролет! Каждый день и каждую минуту!
Линн заплакала.
— Это ничего, все в порядке, — сказала она Талли, когда та протянула ей бумажный носовой платок и подала руку.
Через несколько секунд Линн заговорила снова.
— Но даже больше, чем о тебе, я думала о моей Дженнифер. «Вот что творится внутри Талли, — думала я. — Но что же внутри моего собственного ребенка?» Ты знаешь, что Дженнифер не говорила ни в два года, ни в три… — И Линн задрожала. — Теперь я знаю, что было у нее внутри.
— У Дженнифер была ваша любовь, — сказала Талли.
— Много же хорошего она ей дала, — мрачно отозвалась Линн.
Талли склонила голову.
— Лучше все-таки, чтобы она была. Есть хотя бы выбор.
— В сентябре ей исполнилось бы тридцать, — заметила Линн.
Талли слышала, как Бумеранг бормочет что-то себе под нос, выкапывая из клумбы цветок.
— Да пребудет ее душа в мире, — сказала Талли.
Они немного помолчали.
— Я сожалею о твоей матери, Талли, — сказала Линн.
Талли только кивнула. «Я тоже», — подумала она.
Талли с Бумерангом заехали за Дженни к Джеку, поболтали с ним немного и вернулись на Техас-стрит. Во время поминок, после приготовленных Милли креветок в кокотнице и перед поданным все той же Милли стаканом розовой воды, Талли вдруг пронзило острое чувство одиночества.
Талли вышла из-за стола и подошла к сыну.
— Буми, что ты скажешь, если мы ненадолго сбежим отсюда? — шепнула она ему.
Бумеранг с удовольствием подхватил ее заговорщицкий тон.
— А куда? — тоже шепотом спросил он.
— На озеро Вакеро.
Он задумался.
— Мам, — продолжал он шептать, — это неплохая идея, но на мне мой самый хороший костюм, а ты — в самом красивом платье.