Приехав после окончания университета в Вену, я пошел на кладбище, где были «погребены» родители отца. Мой дед погиб в Бухенвальде в 1939 году, вскоре после того, как этот лагерь начал действовать, и нацисты, как ни странно, прислали обратно его прах, а также талит и тфилин. Его прах — или то, что считалось его прахом, — был погребен в еврейской части Центрального кладбища, на котором находятся могилы Бетховена и Шуберта. От моей бабушки не осталось ничего, кроме имени, выгравированного на иврите на том же надгробии, под которым покоится дед. Прах ее, как и большинства из шести миллионов евреев, истребленных во время Холокоста, навсегда утрачен.
Незадолго до смерти моей бабушки по материнской линии мы с женой навестили ее в больнице. Она оказалась там, чтобы пройти несложную процедуру по извлечению кусочка пластика, который проглотила то ли потому, что уже плохо видела, то ли по старческой рассеянности. Как бы там ни было, но этот кусок пластика застрял у нее в пищеводе. Пришел больничный раввин и спросил бабушку, хочет ли она помолиться. «Нет, благодарю вас», — ответила она резко и слегка насмешливо. Бабушка была женщиной практичной, и молитва, по крайней мере на людях, не являлась для нее средством самовыражения. Хотя ее мать, которая родилась в России, судя по семейным преданиям, была набожной и суеверной и то и дело отгоняла от себя злых духов, прилюдная мольба об исцелении в устах моей ассимилированной бабушки оказалась бы неуместной. Для нее, как и для многих других детей иммигрантов, родившихся в начале века, нарочитые проявления религиозности противоречили неписаному кодексу поведения.
Лежа на каталке, бабушка казалась чем-то глубоко озабоченной даже без молитвы. Моя жена спросила бабушку, о чем та думает.
— Я бы поела, — ответила бабушка.
— Чего бы вам хотелось? — спросила моя жена.
Не колеблясь ни секунды, бабушка, которая несколько недель питалась только жидкой пищей, сказала:
— Хочу бутерброд с пастрами.
— Хлеб ржаной? — вновь спросила жена.
— Конечно, ржаной, — сказала бабушка.
— С горчичкой?
— А с чем же еще?
После этих слов мы поцеловали бабушку, и каталка с ней стала удаляться.
В каком-то смысле этот эпизод как нельзя лучше характеризует бабушку, которая родилась в Нижнем Ист-Сайде и быстро привыкла к американскому образу жизни. И сейчас ей хотелось вслух попросить не о свидании с Богом, или с ее родителями, или с давно почившим мужем, а о том, чтобы продлились земные радости. Думаю, что и она не обрадовалась бы пришествию Мессии. Она была довольна той жизнью, какой жила, лишь бы только эта жизнь не пресеклась.
Но так не случилось. В процессе получасовой прцедуры пищевод оказался порванным, был вызван специалист по торакальной хирургии, который вскрыл грудную клетку и провел экстренную операцию, после которой бабушка так и не пришла в сознание.
Скорбя по своей бабушке, я иногда начинаю думать об этом бутерброде. Это воспоминание, трогательное и забавное, радует меня и в каком-то смысле даже вдохновляет — ведь это был акт открытого неповиновения перед лицом вечности. И все же я был бы рад получить от нее хоть какой-то знак, какой-то намек на томящий ее духовный голод. Что-нибудь такое, что позволило бы связать ее с матерью моего отца. Но, несмотря на свой солидный возраст, моя бабушка не принадлежала Старому Свету, она была американизированным ребенком, воспитанным в материалистической иммигрантской культуре. Великий немецкий поэт Гете — в изобилии представленный на родительских книжных полках, — находясь уже на смертном одре, хотел «больше света». Моя бабушка мечтала о копченой говядине.
Это не означает, что бабушке была вообще чужда духовность. Помню, однажды субботним вечером я ужинал в ее квартире вместе с ней и ее сестрами. Сестры принесли еду (пастрами, черный хлеб, горчица — конечно же, горчица), а бабушка предоставила место для нашей встречи. Беседа касалась семейных дел, политики, слухов, воспоминаний и прочего. И вот одна из бабушкиных сестер заметила, что не вполне уверена в существовании Бога. Бабушка, которая не особенно любила талмудические споры, обратила на сестру испепеляющий взгляд и просто сказала: «Ты это о чем, дура?»