В то же время было бы неправильным и несправедливым видеть в моей бабушке по материнской линии только лишь одну телесность. Не потому, что смерть забрала ее в мир теней, где другая моя бабушка, как мне казалось, обитала всегда, но потому, что ничья жизнь не может быть только олицетворением американской мечты. Даже тот, кто живет в культуре изобилия, иногда сталкивается с личной утратой. В конце концов, всему есть своя противоположность.
За несколько лет до смерти бабушки мы с женой сидели в ее гостиной и пили чай. Вдруг жена спросила, почему у моей бабушки всего один ребенок. Бабушка была не тем человеком, с которым можно разговаривать на подобную тему, но жена отличалась любопытством. Я же весь поджался и ждал возмущенного ответа, но, к моему удивлению, бабушка совершенно спокойно ответила, что у нее был и второй ребенок.
Мы смотрели на нее, разинув рты.
Она сказала, что ребенок родился мертвым.
Для меня это было новостью. Никто никогда мне этого не рассказывал. Моей жене не терпелось, и она стала расспрашивать дальше: знала ли бабушка пол этого ребенка?
Да, сказала она, это был мальчик.
После этих слов жена спросила, вспоминает ли бабушка этого мальчика и сейчас?
Каждый день вспоминаю — ни минуты не раздумывая, ответила бабушка. Ей в то время было девяносто два года.
Вот еще один урок. Ее образ довольного собой человека служил лишь ширмой, за которой скрывалась вечная печаль. Это позволило мне кое-что понять и о себе. Мне казалось, что я знаю ее очень хорошо, и вопрос жены поразил меня в той же мере, что ответ бабушки. Бабушка была для меня предсказуема и постоянна, как планета на небосводе. Чему еще она могла научить меня после стольких лет? Но она сумела доказать мне, что я ее знал недостаточно хорошо.
Я мог бы и не знать о ее ребенке, однако я же знал, что у нее был муж. Но и здесь от меня ускользнула ее вдовья печаль. Отца матери я совсем не знал — он умер, когда мне был всего год от роду. Как и я, он родился в феврале, и наши дни рождения — мой первый, а его последний — наша семья отмечала в один день. Но спартанское поведение моей бабушки привело к тому, что я о нем почти забыл. После его смерти она переехала на новую квартиру, не взяв с собой многое из того, что у них было нажито совместно. Она полностью посвятила себя внукам и казалась во всем человеком самодостаточным. Только после смерти бабушки у меня оказались несколько вещей, которые она сохранила в память о муже: массивные золотые карманные часы, золотой портсигар с монограммой, несколько медалей за победы в легкой атлетике, когда он был студентом, портмоне, которое он, вероятно, успел передать, когда в последний раз лежал в больнице (в нем были водительские права и карточка члена масонской ложи). От вида этих предметов у меня возникло ощущение его физического присутствия.
Мне стало стыдно оттого, что я решил, будто утраты касались только одной моей бабушки. Это было слишком инфантильно — я по-детски хотел, чтобы люди и вещи значили одно и то же, имели одну и ту же идентичность. Теперь, когда моя бабушка по матери уже умерла, она мне кажется уже не такой далекой от мира моей второй бабушки. Это достаточно парадоксально, но после ее смерти я стал думать о матери отца совсем по-другому. О том, кого я когда-то знал в телесной оболочке, но кого больше нет, легче думать как о тени, которая когда-то была телом.
***
Перед тем как мы отправились в Шотландию, один из друзей принес мне кассету с записью «Одиссеи» в исполнении известного английского актера Иана Маккеллена. В машине у нас была магнитола, и мы с женой накручивали километры вдоль побережья, слушая пленку. Не так давно я полюбил аудиокниги, считая, что слушать намного легче, чем читать. Я бы никогда не стал перечитывать «Одиссею», сидя в комнате с книгой на коленях. Помимо всего прочего, «Одиссея» создавалась не для чтения в одиночку. Она выросла из устной культуры и предназначалась для чтения вслух — так же как Тора, которая читалась вслух по базарным дням. Поэтому, слушая пленку, я как бы возвращал книге ее изначальное значение, а для себя возрождал один из элементов устной культуры.
Исполнение было великолепным! Иногда нам не хотелось выходить из машины — ощущение иного мира пересиливало даже наши впечатления от посещения лорда Бальфура. Суровое побережье Шотландии превращалось в «песчаный брег» Пилоса или «скалы родимой Итаки» Одиссея. Овцы, перебегавшие через узкие дороги, казалось, нагуливали жир перед тем, как их принесут в жертву Зевсу. Воспоминания о визите к лорду Бальфуру и мысли о странствиях отца в годы его юности хорошо сочетались с рассказом Гомера о человеке, который всей душой стремился домой.