Драган. И да, пробежал, да по обоим берегам. Но венок Фира не по воде пустила, а тишком закопала в землю, пока Людмила причитала за ее спиной не хуже дворовых баб: мол, негоже так, разгневаются боги, вовек замуж не выйдешь. Потом поуспокоилась, правда, поразмыслила и хитрость переняла, только переиначила: дождалась, когда избранник ее у кромки появится, и вместе с цветами в реку сиганула, чтоб, значит, точно не перепутал и нужное выловил.
Но сейчас-то ясно было, к чему все эти речи, так что Фира головой качнула и в третий раз повторила:
– Нет, – тут же пояснив: – Не стану я его ощипывать.
– Кого? Драгана? – удивился Борька. – Зачем его ощипывать? И так ведь лысый как коленка.
– Тьфу на тебя! – Голубые глаза Людмилы сверкнули гневом, застрявшая в косах солома встопорщилась, точно ежиные иголки. – Несложно ведь! Улыбнешься, ресницами похлопаешь – так он сам тебя пустит и ворона покажет…
– Ага, и перо выдернет тоже сам, – скривилась Фира.
– Может, там этими перьями вся клеть усыпана!
– Может, крикнешь погромче, Драган сюда поднимется и попросишь у него напрямки?
Тёс под ними стонал совсем уж надсадно, так что храбр вполне мог наведаться на шум. Людмила стыдливо вспыхнула и снова закопалась в стог, и Фира тоже на всякий случай припала к доскам. К счастью, птицы – не самое тихое племя: голоса их носились из угла в угол, взмывали под потолок, сталкивались и сплетались. Да и сгрудившиеся внизу воины о чем-то спорили, обменивались шутливыми тычками и гудели куда громче, чем они здесь, наверху.
Никто не задирал головы, не грозил кулаком, за меч не хватался.
– А зачем тебе перо? – нарушил недолгое молчание Борька.
– За надом. – Людмила села, отряхиваясь от соломы, и зыркнула на Фиру исподлобья. – Не поможешь, значит?
Сердце дрогнуло тоскливо, жалостливо, но давать слабину нельзя было, никак нельзя.
– Нет.
– Эх, а еще ведьма. – Людмила перевела взгляд на Борьку. – А ты?
В закатном свете, льющемся на сеновал из всех прорех, волосы ее отливали не золотом, как обычно, а медью; глаза лихорадочно блестели, на щеках горел нездоровый румянец. Вот уж кого спутать с ведьмой легче легкого, да и затеяла княжна истинное ведьмовство, в этом Фира ни капли не сомневалась. Догадывалась даже, какое именно.
– Мила, не глупи…
– Я? – икнул Борька. – Так гонят, всех подряд гонят, я уж и бочком, и ползком пытался. Только уши надрали и тятьке обещали доложить.
Конечно, гонят. Явно ж не для любопытной детворы вещего ворона поймали, а чтобы поразить высоких гостей на пиру. Плененная птица вряд ли что предскажет, но и одного ее вида довольно. Как выпустят чудище в гриднице[2], как ахнут все изумленно, как посмотрят на великого князя с уважением да задумаются, что еще эдакого в росских закромах припрятано.
Вот после уже всем дозволят глазеть, трогать и восхищаться, но для Людмилы, верно, будет слишком поздно.
Осторожно, чтоб не сыпалась солома в щели прямиком на храбров, Фира придвинулась к княжне, лицо ее ладонями обхватила, прижалась лбом ко лбу и зашептала:
– Ты сама его выбрала, сама в руки упала, сама убедила князя-батюшку. И говорила, что любишь… Любишь?
Мила всхлипнула и робко кивнула.
– Так чего же теперь дергаешься? За день до свадьбы…
– В том и беда, что всего день остался! А если я… ошиблась?
Фира на миг смежила веки, затем оглянулась на Борьку: из пшеничных кудрей торчат уши свекольные, и вовсе не оттого что их драли, а потому что кто-то их греет на чужих секретах. Спуститься бы, но тогда надо сразу в терем спешить, а там других наслушников полным-полно.
Фира прижалась к Людмиле еще теснее и зашептала еще тише:
– Это плохой ритуал, опасный. Откроет перо завесу, заглянешь ты в грядущее, но и в тебя тоже заглянут… всякие. Вся Навь уставится в самое нутро, а может, кто и лапы потянет.
– Но я же быстро! Посмотрю только на себя, на него… на счастье наше. Или несчастье…
– В сердце свое смотри, – отрезала Фира и отстранилась. – Там больше правды, чем в колдовстве. И добра больше.
Уж кому знать, как не ей, за то самое колдовство из родного края изгнанной. Девку деревенскую вовсе бы сожгли, но луарскую принцессу с почестями привезли к соседям и оставили «проникаться традициями». Девятое лето уже проникается и никогда не забудет те первые, самые страшные и одинокие, дни.
Когда спина под дорогой парчой все еще горела от отцовских розог. Когда от чужой речи язык завязывался узлом, а от случайных всплесков силы хотелось удавиться.