– Разве ж плохо, что он старается? – удивилась Фира.
Что бы ни думала она о Руслане, каким бы грубым и кичливым он ей ни виделся, Людмилу он явно любил. И пусть теперь открылась причина ее недавней вспышки – если принес жених с утра подарок, то мог и наговорить про Фиру гадостей, а княжна послушала, – все ж этот его поступок с гребнем казался скорее добрым, чем нет.
– Отчего же плохо? Потешно просто. – Чаяна пожала плечами. – Идем, пока с красавицы нашей всю кожу не содрали. И терпит ведь…
И она поспешила к девицам, и впрямь уже натершим Людмилу докрасна. Та стояла меж двумя дубовыми бадьями, недовольная, дрожащая, и отмытые стопы ее тонули уже не в цветах, а в разлившемся вокруг болоте.
«В то время как Руслан с мужиками просто в баньку сходил», – подумала Фира, но тут же головой тряхнула. Не ее это дело – чужие традиции ругать, тем более не знаючи. Может, ему и похуже, чем княжне, пришлось, и посложнее.
Фира гребень за пояс сунула, взгляд Людмилы поймала, улыбнулась и пошла на ее ответную улыбку.
За окном гудел детинец и уже гулял посад. Мелькали средь голов в платках и шапках простоволосые, украшенные венками, что плелись вчера в светлице, – видать, быстро телегу опустошили. В поле за второй стеной жгли костры, где-то звенели песни, все как одна веселые, а то и похабные. Со двора тянуло жареным мясом, жиром и хмелем; челядь в гриднице громыхала скамьями, крыла столы, хохотала и менялась слухами.
Пир обещал быть славным, и радовались скорому счастью Руслана и Людмилы все или почти все. Даже самая темная душа в Яргороде, ждавшая эту свадьбу сильнее прочих.
Глава IV
Путь до капища и обратно сном полуденным промелькнул, видением. Казалось, только отплясали свое дружки у ворот, отдарились от ватаги девиц тканями дорогими, каменьями разноцветными да деревянными игрушками, а вот уже и Людмилу вывели за порог.
Укутанная в снежную паволоку[9] с головы до пят, сама она и шагу ступить не могла, чтоб со стеной не столкнуться, так что княгиня и нянька держали невесту под руки и походя наставляли.
– Не вертись…
– Не дергайся, когда плеть щелкнет, – то лишь покров срывают…
– Молчи, пока волхв не кивнет…
– Фира здесь? – перебила Людмила приглушенно.
– Здесь, здесь. Куда она денется?
Фира шла прямиком за ними и легонько коснулась кончиками пальцев ее напряженной спины, успокоила:
– Я буду рядом.
И почти не нарушила слова, хотя в тот же миг ее оттеснили, отгородили, вытолкали прочь из шумного кокона.
Впрочем, в стороне и дышалось свободнее, и видно было лучше. И спешившегося Руслана, который скинул сапоги да так и шагал до капища босоногий. И расписную телегу, где средь охапок цветов сидела невеста, все еще прикрытая паволокой, слепая и будто окаменевшая. И новые пляски дружек, теперь уже с клинками: тонкими, изогнутыми. Фира таких раньше не встречала, но знала, что железо не просто мелькает в воздухе, а обереги чертит – пусть не прочесть ни одного, так и не для нее они предназначены.
Боги-то уж наверное прочтут.
Песни тоже пели: парни – про подвиги Руслана, девицы – про красоту и кроткий нрав Людмилы. И вроде простые слова, незамысловатые, но Фира никак не могла уловить нить и прошептать хоть парочку.
Потому шептала то, что шло на ум: то ли заговор ведьмовской, то ли полустершуюся из памяти луарскую молитву. И силу придремавшую по крови разгоняла, чтоб не теряться в случае опасности, сразу в бой ринуться.
За воротами детинца зашумели пуще прежнего – а может, просто голосов стало больше. Полетело под смазанные шустрые колеса телеги зерно, забили в бубны глумилы, закружили вокруг вереницы гостей ароматные лепестки…
– Срывай! – вдруг заорал кто-то даже не из высыпавшей на улицы посада толпы, а будто из далекого окна, и его тут же поддержали:
– Срывай! Срывай!
Посмотреть на невесту хотелось всем.
Фира не поняла, кто именно щелкнул плетью – не то коренастый колченогий дядька Руслана, не то рослый побратим его, Третьяк, – но от резкого свиста вздрогнула, охнула и едва не бросилась к телеге.
Благо удержалась. Не нужна была никому ее помощь.
Покров с Людмилы слетел что ветром сдуло и белым облаком опал за спиной, накрыв цветы и явив зевакам желанное. Ту, кого отдавал Яргород в руки южному князю; ту, от которой глаз было не отвести.