Он работает за пятерых. Он сейчас ничего не видит, кроме своей желанной цели. И вся бригада работает напряженно, не покладая рук. Кто не за страх, а за совесть, а кое-кто опасаясь тяжелого взгляда бригадира, а то и его еще более тяжелой руки.
Сбросив гимнастерки, в нательных рубахах трудятся пограничники, разделившиеся на две группы. Их тоже уже охватил пыл соревнования. Кто придет первым?
Макаров взглядом обегает весь фронт работ, всю эту живописную группу людей, самозабвенно работающих под горячим солнцем, и вдруг его сердце сжимает еще непонятная холодная тревога. Тревога и сомнение! Кто испытывал это, берясь за какое-либо дело, — будь то посадка яблоньки, или постройка дома, — тот знает, какая это страшная вещь. А вдруг яблонька посажена неправильно, а вдруг дом развалится, и весь труд пойдет прахом? Сразу холодеет сердце, лоб покрывается холодным потом. Опускаются руки, пропадает сила.
Растерянным взглядом смотрит Макаров на сближающиеся бригады. Скоро завалу будет конец. А может быть, все это и не нужно? Может, напрасно трудились сотни людей, позабыв об усталости. Ведь новая трасса еще не утверждена. Вот уже пять дней, как уехал в Ашхабад Николай Костенко с новым проектом, а оттуда ничего нет, ни письма, ни телеграммы.
Сюда пришли люди. Поможет быть, все это напрасно.
Как это напрасно? Разве могут не утвердить? Неужели не поймут нового проекта?
«Должны утвердить», — убеждает он себя. А в сердце шевелится червячок…
…Добрая сотня кепок и тюбетеек взлетела на воздух, когда Сергей Солдатенков со своими хлопцами разобрал и отбросил последние камни на своем участке и подошел к красному знамени.
Сам же Солдатенков вытер лицо грязным платком и с удивлением оглянулся назад.
— Четыре сбоку и ваших нет! — произнес он, устало улыбаясь. — Шабаш, ребята!
А со стороны станции мчится машина. Макаров всматривается: это Петро дает полный газ. Такир ровен, как бильярдный стол, да еще словно уложен паркетом — такие ровные трещинки покрывают его. Давай газ на полную железку, чтобы ветер, как сумасшедший, свистел и выл в узкой кабине!
Машина подъезжает к началу завала.
Увидя, что завал разобран, Яшин дает гудок. Словно салютуя, продолжает гудеть, медленно проезжает по только что расчищенной трассе.
— Салют наций! — кричит Наталья. — Молодец, Яшин!
Машина подъезжает к последней перемычке. Все торопятся, чтобы дать ей дорогу, Ченцов отбрасывает последний камень.
— Пожалуйста, — говорит он шоферу и вскакивает на подножку.
Машина проезжает вперед и останавливается. Яшин выскакивает из кабинки и, сильно хлопнув дверцей, подбегает к Макарову.
— Вам телеграмма, товарищ начальник, — говорит он, протягивая телеграфный бланк.
Макаров разворачивает бумажку, и ноги его медленно наливаются свинцовой тяжестью. На бланке четко выделяются написанные чернилами слова:
«Проект завалили подробности месте Костенко».
…Ярко светит солнце. Возле Агафьи Силовны толпится народ. Звенят металлические тарелки и котелки.
Небо чистое-чистое. Только маленькое облачко у вершины Кугитанга незаметно разрослось и теперь похоже на большого бурого косматого медведя.
Часть вторая
ДЕВУШКА ИЗ ЧАЙХАНЫ
По пустынным барханам убегает на север дорога. Она ведет в далекий город Чарджуй. Путнику, едущему из Керки, трудно остановить на чем-либо свой взгляд. Барханы, барханы да тощие кустики полыни.
Но примерно в пятнадцати километрах от Керки вдали на горизонте появляется какое-то высокое сооружение.
Оно по мере приближения становится все больше и больше и, в конце концов, принимает облик высокого куполообразного здания цвета пустыни.
Никто не знает, когда и в честь кого оно построено. Говорят, что это мавзолей Аламбердара, что означает знаменосец. Но кто был Аламбердар — неизвестно.
Добрую тысячу лет стоит это здание, ревниво храня свою тайну. А вокруг него — глухая тишина.
…Был поздний июльский вечер, когда у мазара Аламбердара остановилась дребезжащая эмка. Из нее кряхтя вылез Керим Ниязов.
— Поезжай вперед, — приказал он шоферу. — А я пройдусь немного. Ноги затекли.
Когда машина, поднимая клубы пыли, ушла вперед, Ниязов огляделся и зашагал ко входу в мавзолей.
— Входи, входи, — раздался внутри голос, такой гулкий и сильный, что Ниязов отшатнулся.
— Салям! — произнес он.