Макаров читает, строчки расползаются у него перед глазами.
— Где они? — спрашивает он, отворачивая голову.
— Все на дороге, — отвечает Буженинов. — А во дворе вас ждет товарищ Ткачев. Приказал не будить. Подождать, пока не проснетесь сами.
…Машина мчится по такиру, рядом с насыпью. Такир, когда сухо, идеальная дорога, и шофер летит с ветерком. Но вот и предгорья.
Машина едет по новой трассе. Дорога расчищена от камней и спланирована. Это то, что Макаров назвал проездом.
Второй, третий четвертый километр. Сейчас за поворотом будет завал.
Шофер старательно крутит баранку, машина плавно разворачивается и выезжает на пятидесятый пикет.
Сердце у Макарова замирает. И вдруг он широко открывает глаза.
Завала нет! Дорога расчищена!
Машина останавливается. Макаров спрыгивает на дорогу и осматривается.
Нет, это действительно так. На протяжении ста метров, всего пикета, дорога расчищена, освобождена от камней. «А может быть, завала-то и не было?» — мелькает у него мысль. Но он замечает, что проезд стал значительно уже и что завал теперь разобран не так тщательно, как тогда, в первый раз.
Наконец он замечает своих людей. Они сидят внизу на камнях, неподвижные, согнув плечи и опустив головы.
Макаров сбегает вниз по каменной осыпи, подбегает к Солдатенкову, сидящему на камне в темной от пота рваной рубахе, что-то хочет спросить у него, но молчит.
Молчит и Солдатенков. Просто он не может говорить. Грудь его тяжело подымается, лицо сведено болезненной судорогой.
Макаров прижимает его к себе и хрипло говорит:
— Спасибо, друг!
Взгляд его останавливается на Нине. И она здесь? А кто же сидит рядом с ней? Это Маруся. Милые, славные девчата, нет вам цены, дорогие…
Раздается сиплый гудок машины. Ткачев торопится. Подойдя к машине, Макаров замечает пристальный, внимательный взгляд начальника. Неужели догадался?
— Поехали дальше, — говорит Ткачев. — Придется отвалить тебе пятьдесят тысяч, душегубец!
Машина, пройдя всю трассу, останавливается у буровой вышки на первом участке серного месторождения.
Мирченко приветливо машет рукой. Макаров здоровается с ним, представляет его Ткачеву.
— А мы уже знакомы, — смеется геолог, — в Каракумах встречались.
— Только ли в Каракумах?
— И на Гаудане, и в Кара-Кала, В общем, старые знакомые.
— Что хорошего? — спрашивает Ткачев.
Геолог держит в руках очередной керн, добытый из глубины.
— Вот прошли красноцветную неокамскую толщу, — докладывает он. — Пошла сера. Это титон. А там ниже, за лузитанским ярусом, может быть и уголек. Хорошо?
— Просто здорово, — присаживается на корточки Ткачев. — Значит, шахты пойдут?
— Шахты. Здесь будет большой город, Федор Николаевич.
— Ну вот, — лукаво улыбается Ткачев, обращаясь к Макарову. — А ты говоришь, консервировать!
…Сумерки. Горы, окутанные фиолетовым туманом, отодвигаются все дальше и дальше. Скоро их поглощает густая мгла. Подул ветер. От тугаев потянуло прохладой, запахом воды и камышей. Они уже пожелтели, побурели. Ветер колышет их распустившиеся сиреневые метелки.
Взошла молоденькая, только что родившаяся луна. Она озарила своим золотистым и, как всегда, немного таинственным светом узкие улочки аула, приземистые силуэты усадеб, с возвышающимися над стенами башенками и куполами — куммезами и оммарами.
В конторе «Дорстроя» горит свет. Все помещение освобождено и предоставлено под жилье Федору Николаевичу. Он сидит сейчас за столом, какой-то особенно домашний, в белой нижней рубахе и домашних туфлях.
Ткачев прихлебывает из пиалы горячий кок-чай. Перед ним лежит чурек, нарезанный узкими полосками, и неизменная брынза. Недопитая бутылка хинной водки и пузатая рюмка стоят в стороне. На табуретке раскрытый чемодан. Завтра Федор Николаевич собирается вылететь в Ашхабад.
Тоушан сидит на кровати, опустив голову.
— Где же она может быть? — глухо спрашивает Ткачев. — Что тебе сказали?
— Дурдыев встретил меня на пороге, разговаривал, как с чужой, не поднимая глаз. Сказал, что Дурсун с ним разругалась и уехала в Керки, учиться. А я не верю. Не верю! С ней что-то случилось.
— Ну зачем волноваться? — Ткачев бережно погладил ее по голове. — Может быть, действительно она в Керки?