Ну и что? Даже если Мустафа сейчас расскажет все это своим детям, они ничего не поймут. Он сам, с кем это все произошло, находится на грани понимания. Чего же требовать с родных…
Тяжело встав из-за стола, он достал из пиджака тетрадку и положил ее на стол.
— Что это? — в один голос спросили брат и сестра.
— Это? Это письмо. Письмо из прошлого. — Мустафа Гази, помедлив, передал листки перевода дочери. — Лейла, прочти вслух.
Дочь, слегка запинаясь, начала читать. Ее голос звучал сначала настороженно, затем все более взволнованно. Слушая ее, Мустафа с удивлением заметил, что понемногу избавляется от тяжести, что обрушилась на его сердце. В голосе Лейлы ему слышался голос матери. И казалось, что она сама обращается к нему сквозь непроницаемую толщу времен.
Когда дочь умолкла, в комнате повисла звенящая тишина.
— Как вы понимаете, Наапет — это я, — безучастно глядя в одну точку, сказал Мустафа.
— Вот так история, — как бы про себя проговорила внучка, прижав ладони к пылающему лицу.
Демир же стал белым как полотно.
— Что будет с Сулейманом, если он узнает? — спросил он, глядя на Мустафу. — Ты представляешь, что это будет за удар?
Ничего не ответил Мустафа, а только встал из-за стола и стал ходить взад-вперед по комнате, провожаемый тревожным взглядом сына.
— А что ты понимаешь под ударом, дядя? — спросила вдруг тихо Кадира. — Что дедушка — армянин? И что, мы тоже армяне?
Демир вновь побагровел:
— Что ты себе позволяешь! Чему вас учат в вашей Европе? Встревать в разговоры старших? Дерзить им? Никакого уважения!
— Не горячись, Кэт не сказала ничего такого, — вступилась за дочь Лейла. — Уже и спросить ничего нельзя, сразу Европа во всем виновата.
— Вот-вот, ты еще ее и поддерживаешь! Хочешь, чтобы она выросла такой же распущенной, как все эти, с килограммами штукатурки на лице? В шароварах ниже пупка? Этого ты хочешь?
Кадира, глядя в стол перед собой, сказала тихо, но твердо:
— Не говори так, дядя. Я не буду такой, потому что я внучка Гази, но я еще хочу стать свободным человеком.
— Свободным? От чего свободным?
Она откинула волосы с лица и распрямилась:
— От чужой вины! Я не хочу оправдываться всю жизнь! Я хочу избавиться от обвинений в том, в чем не замешана ни я, ни кто-то из моих родных!
— О чем ты, дочка? — удивленно спросила Лейла. — Кто тебя обвиняет?
— Не только меня! А всех нас! Я об обвинениях армян и им сочувствующих, — ответила девушка. — И с каждым годом их становится все больше.
Демир сразу сник, его педагогический пыл куда-то испарился. Он вяло махнул рукой:
— Не обращай внимания. Люди много чего говорят. А эти… Эти никогда не успокоятся.
Неожиданно Лейла вступила в разговор, возмущенно хлопнув в ладоши:
— Ну, Демир, ты в точности повторяешь то же, что твердят все турки в Германии! «Пусть говорят!» Ну и чего вы за эти годы добились?
«Мы не замечаем этих обвинений, значит, их нет» — так, что ли? Такая страусиная политика нашей семье уже не поможет. Потому что для нас это уже внутрисемейный вопрос. Ты не понял? Наш отец — армянин. И мы с тобою — тоже! Как я теперь буду выслушивать все эти крики о геноциде и чью сторону мне теперь принять? Я не могу представить, что армянской крови у меня в жилах ничуть не меньше, чем привычной тюркской! Но и это не важно, важно, что Турция — моя родина. И это мой народ сегодня не ругает лишь ленивый.
Чуть ли не каждый месяц то какой-то парламент, то штат, то муниципалитет, признают то, в чем нас армяне обвиняют. Скоро на нас будут гневно показывать пальчиком сборщики бабочек и поклонники однополой любви! Вы этого хотите? Я — нет!
— А чего ты хочешь? Чтобы мы приняли все обвинения и со всем согласились? — опешив от такого натиска, спросил ее Демир.
— Нет и еще раз нет! — горячо ответила Лейла. — Никто не сможет заставить нас признать то, чего не было. Но что-то было. — Лейла нервно вертела в руках салфетку. Потом отложила ее и сцепила пальцы. — Ведь кровь-то пролита. И мы должны от нее очиститься. Так же, как это сделали немцы. Для обвинения в Холокосте не нужны были доказательства; неостывшие трупы его жертв еще лежали в Дахау, Освенциме и Бухенвальде. И был суд, где нужно было найти виновных и доказать их вину. Но виновными назначили не весь немецкий народ, а только организаторов и исполнителей преступления. А армяне считают виновным каждого турка! Только потому что он турок!
— Мамочка, ты говоришь так, будто читаешь мои мысли, — воскликнула Кадира. — Я не хочу, не хочу и не буду носить на себе груз чужой вины!