С чем можно было бы сравнить такое чувство? Он не находил ответа в своей душе и не удивлялся этому. Ведь когда у него самого появились дети, Мустафа не уделял им особого внимания. Не познавший тепла отцовской любви с малолетства, как он мог дарить ее своим сыновьям? Однако любовь эта все же была. Она постепенно разрасталась в его сердце и окончательно созрела к тому времени, когда уже никому не была нужна — дети выросли и разлетелись из-под отчего крова… Демир с головой ушел в бизнес, Лейла уехала учиться в Германию, да там и осталась, и только Сулейман, повзрослев, еще какое-то время оставался с отцом. Он радовал отца своими успехами в университете, но самый счастливый миг Мустафа испытал, узнав о том, что Сулейман вступил в организацию.
А узнал он об этом от самого полковника Тюркеша, да и то, можно сказать, случайно. Полковник как-то заговорил с Мустафой о том, что партию ждут трудные времена и следует заранее позаботиться о переводе за границу наиболее ценных кадров. В списках, которые должен был утвердить Мустафа Гази, значился и Сулейман.
Отец и сын никогда не заговаривали на эту тему между собой, потому что о членстве в организации запрещалось сообщать родственникам. И только накануне переброски Сулеймана в Австрию Мустафа слегка упрекнул сына:
«От меня ты мог бы и не скрывать».
«Ты и сам все узнал, — смутился Сулейман. — И потом, как я мог обратиться к тебе? Это стало бы нарушением субординации. Мне полагается знать только ребят из своей пятерки».
С тех пор прошло двадцать лет, и не было такого года, чтобы Мустафа не узнавал о деятельности сына что-нибудь лестное для себя. Сулейман справлялся с любыми задачами, авторитет его рос, и он быстро прошел путь от рядового до командира соединения.
В конце восьмидесятых годов перед движением встали новые задачи. Усилиями Тюркеша, Гази и ряда сочувствующих политиков удалось практически возродить партию, которая уже считалась полностью разгромленной. Чтобы на равных участвовать в политической борьбе, организации требовались легальные лидеры. И тогда полковник Тюркеш снова напомнил Мустафе о его сыне. Сулейман был известен блестящими организаторскими способностями, и многие в партии полагали, что для него время оперативной работы закончилось. Для того чтобы вернуться в страну, не требовалось преодолевать немыслимые сложности — правительства приходят и уходят, а «Серые волки» остаются и продолжают сохранять прочные, хоть и негласные связи с любым составом кабинета министров. Выйдя из подполья, Сулейман Гази должен был стать координатором, а впоследствии и политическим руководителем.
Но Мустафа, в то время входивший в руководство, настоял на том, чтобы Сулеймана оставили на оперативной работе. Он сознательно оставил сына там, где было опаснее всего. Ведь он всю жизнь жил по принципу: «Никаких поблажек — ни себе, ни другим, тем более своим близким».
Сейчас, вспомнив о том своем решении, Мустафа вдруг ощутил смертельный холод тревоги за сына. Тогда был один из тех поворотных моментов, после которых понимаешь, что жизнь могла бы сложиться иначе. Сулейман мог бы вернуться, мог осесть на одном месте. Мог завести семью, и сейчас у Мустафы было бы больше внуков…
А может быть, если бы Сулейман тогда вернулся домой, это продлило бы дни жене Мустафы? Может быть, если б ее не изнуряла постоянная тревога за сына, она смогла бы дольше сопротивляться болезням?
Обуреваемый горестными размышлениями, бродил Мустафа по парижским улицам, не замечая красот архитектуры, которой когда-то был способен восхищаться. Сейчас ему было не до этого. Старик безуспешно пытался вникнуть в то, что происходило в его душе. Он интуитивно понимал, что, покидая митинг у посольства, он бежал не от своих земляков, а от себя. Он осознавал — то, что с ним происходит, сильнее понимания безнадежности такого бегства. И он не может уповать на свой разум, ибо им изнутри руководит нечто такое, чего ему пока не дано было знать.
Иногда, сидя в номере, он часами разглядывал найденную в письме фотографию. И чем дольше он на нее смотрел, тем очевиднее ему казалось сходство с отцом. В первый раз он уловил сходство только в дерзости взгляда. Да, и он смотрел со своих молодых фотографий с такой дерзостью, с таким вызовом, словно готов был вызвать на поединок весь мир. Но, вглядываясь в лицо отца, он находил все новые и новые детали, которые напоминали ему его самого с фотографий его давно минувших лет… Мустафа Гази снова переводил взгляд к зеркалу, и что-то словно обрывалось в его душе. Его глаза были полны скорби, будто он только что вернулся с похорон и еще не отряхнул ботинки от кладбищенской пыли. Скорбь и мука одиночества пригасили блеск его глаз, и глубокие морщины затягивали их черной паутиной. Дело, которому он посвятил всю свою жизнь, оказалось направленным против него самого. Он думал о том, что если бы ход истории сложился немного иначе и если бы вдруг ему довелось исполнить свою мечту и пройтись по Армении в авангарде танковой колонны — сколько же соплеменников, братьев и сестер, погубил бы он, обагрив свои руки их кровью! А ведь та мечта долго не давала ему покоя! Что же получается? Родину своих предков он видел только на военных топографических картах, сладострастно вычерчивая маршруты танковых бросков!