Но я не могу.
— Привет, — шепчу я, оборачиваясь к гробу.
Я слышу шаги, и чья-то рука ложится мне на плечо. Вздрогнув, закрываю глаза, когда Лонни шепчет мне на ухо:
— Мне так жаль, Луна. Роман не был похож ни на кого в этом мире. Он так сильно любил тебя. Я никогда в жизни не видел ничего подобного. Ваша любовь была чертовски искренней. Она была чистой. Такая чертовски настоящая. — Его голос прерывается, и он прочищает горло. — Я знал его всю жизнь, и он изменился, когда встретил тебя. Я знаю его, и Роман будет ждать у этих чертовых ворот в облаках, просто ждать того дня, когда ты пройдешь к нему.
Мои глаза горят, но слез нет. Я представляю, как он ждет. Ждет годами. Смотрит, как я живу. Смотрит, как я старею. А он все это время стоит там, опершись локтями на облака, в полном одиночестве.
— Луна, я хотел отдать тебе это.
Клайд протягивает потрепанный блокнот с потертостями по краям. Корешок сломан, погнут и изрядно потрепан.
— Это был наш сборник песен, но пользовался им в основном Роман. Я подумал, что ты захочешь его взять, — улыбается Клайд мне, на его веках колышется жидкость.
Я отвожу взгляд, беру блокнот и прижимаю его к груди. Прижимаю его к своему сердцу, которое больше не знает, как биться.
Мое черное платье мягко облегает кожу, легкое, струящееся, оно доходит до колен. Но на моей коже оно ощущается как смерть. Еще одно напоминание о том, что я потеряла.
А потеряла я все.
— Спасибо, — бормочу я, внезапно сгорая от нетерпения увидеть его слова. Его почерк. Я разворачиваюсь и ухожу в поисках мамы.
— Куда ты идешь? — спрашивает Лонни.
Я смотрю на гроб, зная, что у меня есть время, прежде чем пустой ящик отвезут на кладбище. Все, что от него осталось, было кремировано. Его родители отдали мне урну, сказав, что знают: он хотел бы быть со мной.
Урна стоит в моей комнате, засунутая под кровать. Я не знаю, что делать. Я едва знаю, как функционировать.
— Романа нет в этом ящике, — это все, что я говорю ребятам, прежде чем развернуться и уйти в поисках мамы.
Я вижу ее у входной двери, разговаривающую с Голди. Прижимая блокнот к груди, подхожу к ней. При виде меня на ее лице появляется озабоченное выражение. Я не отходила от гроба, с тех пор как мы приехали.
— Милая, что случилось?
— Я ненадолго пойду домой.
Ее глаза расширяются.
— А как же похороны?
Мое сердце замирает. Я не хочу идти, но, судя по ее глазам, она ждет меня там.
— Встретимся там, — умоляю я.
Она смотрит на меня, ее глаза бегают по моему лицу. Проверяет, все ли со мной в порядке. Пытается понять, что я ей не говорю.
«Так много, мама. Так много».
— Тебя подвезти? — спрашивает мама, оглядываясь через плечо в поисках моего отца.
Я поднимаю руку и кладу ее на ее плечо. Она вздрагивает, оглядываясь на меня.
— Мне бы не помешал свежий воздух.
Ее лицо смягчается, на нем появляется грусть.
— Иди, встретимся на кладбище через час.
Я пытаюсь улыбнуться ей, но не думаю, что улыбка изменила мое лицо.
Вместо этого я выхожу из дома, бесшумно ступая по парковке. Так много машин, разных размеров, цветов, марок, моделей, цен. В эти выходные в нашем маленьком городке оживленно. Знаменитая рок-звезда, погибшая 11 сентября, не останется незамеченной. Все слышали. Сердца были разбиты по всему миру.
Наш сонный городок превратился в туристическую достопримечательность, и люди ломились в двери церкви с такой печалью на лицах, словно прожили здесь всю свою жизнь.
Но это не так. Правда в том, что никто его не знает. Никто, кроме меня.
Я иду по городу мимо своей старой танцевальной студии. Теперь это не танцевальная студия, а пекарня. Отворачиваюсь, не задерживая взгляд, и сердце замирает в самой глубине груди. Я прижимаю блокнот к груди, желая, чтобы эта постоянная боль уменьшилась со временем, но не думаю, что это произойдет. С каждым днем боль только усиливается.
В воздухе дует свежий ветерок, погода в это время года непостоянна. Обычно выпадает снег, который тут же тает. Затем снова идет снег, и все повторяется. Из-за холода в воздухе мне кажется, что вот-вот пойдет снег. Деревья усыпаны самыми яркими листьями — от коричневых до красных и оранжевых. Некоторые из них опали, и их хрустящие листья с легким шорохом разлетаются по улицам.
Я поворачиваю налево, минуя парк. Он пуст, качели раскачиваются на ветру. Металлические петли слегка поскрипывают. Я отвожу взгляд, мои глаза горят от волнения. Каждый шаг причиняет мне боль, мои суставы и мышцы наполнены невероятной усталостью. Я провожу тыльной стороной ладони по лицу, а когда отдергиваю руку, на коже остается полоска туши.
Под моими ботинками хрустят листья, опавшие на обочинах улиц, а руки сжимают блокнот.
«Что ты написал мне, Роман?»
Такое ощущение, что он рядом со мной, с этим простым блокнотом. Что-то, к чему он прикасался. Писал в нем. Что-то, над чем он склонился с болью в сердце и разуме.
Кукурузное поле убрано на зиму, и я могу видеть за холмом, далеко-далеко вдаль.
Я добираюсь до наших домов, прохожу между нашими дворами и иду по траве. Мои ботинки топчут листья, которые большими кучами валяются на наших дворах. То, что раньше было ухоженным, за последние несколько недель превратилось в беспорядок. Ни у кого из нас нет ни сил, ни желания заняться чем-то таким простым, как уборка листьев во дворе.
Я направляюсь к озеру, и неподвижность холодного воздуха заставляет меня застыть на месте. Волны едва набегают на берег. Может быть, озеро тоже в трауре. Может быть, оно знает о величии, покинувшем этот мир, и у него нет сил, чтобы раскачать волны на берегу. Может, оно оцепенело, как и я.
Направляюсь к причалу за домом Романа, доски шатаются и скрипят, но я все равно иду вдоль него, до самого края. Скрестив ноги, сажусь на прохладный деревянный настил, холодный ветерок убирает волосы с моего лица.
Я прижимаю блокнот к коленям и провожу пальцами по твердой обложке. В нем так много каракулей, так много зарисовок. Пробегаю пальцами по именам парней и останавливаюсь, когда натыкаюсь на имя Романа. Это его почерк. Немного неаккуратный, слегка неразборчивый. Как будто у него не хватает времени, чтобы хоть на мгновение уделить внимание букве, прежде чем он не перейдет к следующей. Нет, все смешалось. Он слишком сильно нажимал на ручку, поэтому его буквы впечатались в обложку. Я обвожу взглядом каждую букву — его почерк настолько знаком, что в груди становится больно.
Поддеваю обложку, и поднимаю ее, и у меня перехватывает горло, когда я вижу песни ребят. Некоторые из их популярных песен, те, что до сих пор звучат в хит-параде на радио. У меня горит нос, и я вытираю его рукавом платья.
Я листаю жесткие страницы, сморщившиеся от долгого неиспользования, и чем дальше забираюсь в книгу, тем сильнее слезятся глаза.
Ребята солгали мне. По крайней мере, немного.
Может, это и начиналось как музыкальная книга.
Но закончилась она совсем не так.
Первые несколько страниц наполнены музыкой. Но музыка превращается в стихи. Стихи превращаются в письма. На некоторых страницах написано только мое имя.
«Я скучаю по тебе, Луна. Вернись ко мне домой».
Я вытираю глаза, и первые слезы с того дня катятся по моим щекам.
«Я чувствую тебя, Луна. А ты чувствуешь меня? Мне так больно».