– Спасибо, – пробормотала я.
Мы покинули конвой тремя месяцами ранее, наблюдая за тем, как он исчезает позади нас, а мы уносимся вперед, быстро-быстро-быстро.
До новой планеты еще восемь недель пути, восемь недель в корабле, где уже начинает пахнуть, как бы тщательно ни фильтровали воздух.
– Подарки! – сказал папа, проводя рукой над коробками в праздничной обертке на столе.
– Могла бы хотя бы притвориться, что довольна, Виола, – сказала мама.
– Спасибо, – снова сказала я, теперь чуть громче.
Я открыла первую коробку с подарком. Там были новые сапоги для ходьбы по пересеченной местности. Цвет совершенно неподходящий, но я все равно попыталась сделать вид, что очень рада.
Открыла вторую.
– Бинокль, – сказал папа, когда я достала подарок. – Мама велела Эдди, инженеру с Альфы, усовершенствовать его до того, как мы улетели. Ты просто не поверишь, что тут есть. Прибор ночного видения, дисплей…
Я попыталась им воспользоваться и увидела, как на меня смотрит огромный левый глаз папы.
– Она улыбается! – сказал папа, и бинокль заполнила его огромная ухмылка.
– Ничего подобного, – ответила я.
Мама вышла из комнаты и вернулась с моим любимым завтраком – стопкой блинчиков, наверху которой мерцали тринадцать оптоволоконных огней с сенсором движения. Они спели мне поздравительную песню, и четвертым взмахом руки я все-таки смогла погасить все огни.
– Что ты пожелала? – спросил папа.
– Если рассказать, то не сбудется, – ответила я.
– Ну, разворачивать корабль мы не собираемся, так что надеюсь, ты пожелала не этого, – сказала мама.
– Надежда! – сказал папа чересчур громко, перебивая слова мамы своим напускным энтузиазмом. – Вот чего нам всем стоит пожелать. Надежды!
Я нахмурилась, снова услышав это слово.
– Вот что еще мы принесли, – сказал папа, дотронувшись до все еще завернутого подарка Брэдли. – Вдруг тебе захочется открыть его сейчас.
Я посмотрела на лица родителей, на радостного отца, на раздраженную моим недовольством маму, безуспешно пытающуюся устроить мне веселый праздник. И на мгновение я увидела, как сильно они за меня волнуются.
Волнуются, что я совсем лишилась надежды.
Я посмотрела на подарок Брэдли. Свет, который разгонит тьму, сказал он.
– Он велел не открывать, пока мы не приземлимся. Я подожду.
Мы обрушиваемся на землю с невероятно жутким грохотом. Корабль дробит деревья в щепки, а потом ударяется об землю с такой силой, что я врезаюсь головой в приборную панель, и голову пронзает боль, но я все еще сохраняю сознание, сохраняю сознание и слышу каждый треск, каждый щелчок и скрежет, с которым корабль прорывает посреди болота длинную колею, переворачиваясь снова и снова, что может означать только одно – отвалились крылья. Все падает на потолок, а потом в кабине образуется трещина, в которую хлещет болотная вода, и мы снова переворачиваемся…
И замедляемся…
Вращаемся медленнее…
Металл оглушительно скрежещет, и основное освещение гаснет, когда мы делаем еще один оборот, и его тут же заменяет мерцающее аварийное.
Вращение замедляется…
Замедляется, а потом…
Останавливается.
Я все еще дышу. Голова болит и кружится, я едва ли не вниз головой вишу на ремне кресла.
Но я дышу.
– Мам? – говорю я, оглядываясь и смотря вниз. – Мам?
– Виола? – слышится в ответ.
– Мам?
Я поворачиваюсь туда, где должно быть ее кресло.
Но его там нет.
Я разворачиваюсь сильнее.
И вижу ее на потолке. Кресло вырвало с места.
И от того, как она лежит там…
От того, как она лежит там, скрючившись…
– Виола? – снова говорит она.
От того, как она произносит мое имя, у меня внутри все сжимается…
Нет, думаю я. Нет.
И пытаюсь выбраться из кресла, чтобы добраться до нее.
– Завтра важный день, дружище, – сказал папа, входя в машинное отделение, где я меняю трубки охлаждающей системы. Это одна из миллиона работ, которую мне поручили в последние пять месяцев, чтобы чем-то меня занять. – Мы наконец выходим на орбиту.
Я вставила последнюю трубку до щелчка:
– Отлично.
Он замолчал.
– Я знаю, тебе нелегко, Виола.
– Почему это вдруг тебе не все равно? Меня никто даже не спросил.