В СССР, при явно большей жесткости политического режима и методов подавления его противников, одновременно выше, чем сейчас, был и протестный потенциал населения. Особенно это касалось провинции, где сохранялись рудименты традиционного общества и доурбанистического уклада жизни. Люди, в целом лояльные советскому строю и ни в коем случае не инспирированные внешними недругами, могли выйти на улицу из-за экономических проблем, самодурства местных партийных работников и правоохранительных органов, неготовности власти разрешить межэтнические проблемы (грозненский бунт 1958 года). Порой все заканчивалось кровавой трагедией, как в Новочеркасске, или относительно мирным разгоном с последующими точечными репрессиями и смертными приговорами, как в Краснодаре-1961, но затем события повторялись в другом месте и формате. Этот таившийся и не приветствуемый людской вкус к бунту и протесту стал после горбачевской либерализации важнейшим фактором перестроечной жизни, и, надо признать, либеральная площадь превзошла числом, громкостью и нахрапом ту, что была в оппозиции власти и при этом жаждала национально-ориентированных реформ и сохранения страны; правда, и у последней имелись свои ярчайшие страницы вроде марша на Красной площади 12 ноября 1989 года.
После распада СССР были стотысячные демонстрации левой и национал-патриотической оппозиции — и противостоящие им шествия либерально-провластные, на сей раз меньшие по численности, но вновь победившие, правда, в основном с помощью танков (как выразилась в 2003 году одна дама по имени Элла, нынче наверняка восхищающаяся Навальным и не рефлексирующая, а распространяющая, «десять лет назад наши танки намотали на гусеницы кишки большевистской сволочи»). Затем было еще мерное шахтерское постукивание касками по московскому асфальту, а затем, с началом нулевых, все замерло. Последним мощным отголоском очередного бунташного века стали протесты против монетизации льгот в 2004–2005 годах — и тишина. Недовольство беспрецедентными по размаху и наглости фальсификациями на думских вы-борах-2011, довольно широкое, пусть и ограниченное в основном пространственными рамками нескольких мегаполисов, было очень быстро оседлано и переформатировано под себя персонажами самого сомнительного свойства, и говорить о нем как о по-настоящему народном протесте стало возможно разве что в шутку.
Беспорядки 26 марта уже вряд ли сводимы в полной мере к бунташеству прежних эпох. Они имели в роли локомотива достаточно узкую и специфическую социальную страту «креативная молодежь». Они слишком принадлежат новой информационнопостмодернистской эре со всеми этими хештегами, флешмобами и фейсбучными твиттерами. Они, наконец, имеют привкус игрищ и интриг внутри правящего класса (это, впрочем, как раз не новинка). И тут вроде бы самое время едва уловимым кивком головы дать отмашку на использование мощного оружия, протеста против протеста, протеста народного против протеста хипстерского. Тем более воскресные хулиганы олицетворяют сразу два явления, одно из которых, запрос на возврат в «лихие девяностые», рядовому «ватнику» прямо противно, а второе, юнцы, взращенные на мемах, вейпинге, покемонах, на Масленицу поглощающие маффины, чизкейки и традиционный масленичный смусси, как минимум не вызывают энтузиазма.
Но власть и не думает куда-то там кивать и вообще как-то прибегать к народной антилиберальной энергии. Почему — в общем-то понятно. Слишком удобной и практичной кажется достигнутая годами нелегких усилий управляемость людскими настроениями и социальными процессами. Русская любовь шагать в общем ряду и переживать за праведное дело, потрепанная и побитая бурями Истории, до дна не иссякла, просто теперь она дирижируема более, чем когда-либо. Возвращение Крыма объявлено — справедливо — праздником, и все празднуют уже три года. Новороссия не объявлена — и остается уделом сравнительно маленькой группы энтузиастов. Хорошо, когда обыватель по инерции автоматически принимает на веру, что Порошенко и Эрдоган вчера были супостатами, а сегодня — почтенные партнеры. Удобно. Привычно. Так-то, конечно, можно и насчет Навального лишний раз громко напомнить, что он супостат. Ну а вдруг ширнармассы зарвутся, войдут во вкус, почуют, что они, а никак не комичные навальнианцы, здесь власть? А Навальный, и сейчас явно не чуждый отдельным обитателям отдельных кабинетов, дальше официально станет другом для еще большего кабинетного ассортимента? Неудобно получится.
Вроде бы пора уяснить довольно нехитрую истину: народ, чей потенциал к общественно-политической деятельности полностью приватизирован властями, превращается в песок, и это хорошо — для власти — лишь когда песок принимает в себя все проблемы и недовольства. Когда же появляется протестная сила, имеющая точку опоры вне бархана, попытка держать бархан в прежнем состоянии самоубийственна. Особенно заметно это окажется, когда последним рефлекторным движением будет попытка все же опереться на песок, но тот привычно расползется… В столетнюю годовщину падения монархии, казавшейся незыблемой и вечной, подобные нехитрые истины выглядят едва ли не аксиомами. Способны ли нынешние правители учиться если не на опыте предшественников, то хотя бы на его сегодняшнем повторении? Если честно, без особой бодрости представляю себе обсуждение ответа на данный вопрос нашими потомками в 2117 году.