Я с замиранием хрустящего и недовольного насилием сердца ждал, когда в моих полушариях начнёт пучиться и расти всепоглощающая мгла.
Она пока задерживалась, словно получила от неведомого экспериментатора уведомление с просьбой дать ему немного форы для завершения опыта и сохранения чистоты эксперимента.
И мгла шла ему навстречу, словно ей тоже становилось интересно и забавно наблюдать, как по постепенно, но неуклонно погружающимся во мрак коридорам этих искусственных пещер всё бродит и бродит, как неприкаянное привидение, как забытая заводная кукла, седой и желтолицый спотыкающийся человек. С синяками под полуприкрытыми глазами, с трудом передвигающий ноги, крупно подрагивающие от внезапно укусившей его слабости, но всё ещё сжимающий в руках уже бесполезный автомат, и всё чаще ловящий ладонями сырой камень старых стен…
…Я НЕ ПОМНЮ, сколько я пролежал в отключке после того, как пол предательски накренился, а потом прыгнул мне прямо к лицу.
Рот, полный… трупно — солёного…, и крупные костяные осколки, — обломки зубов, невесть как усеявшие нёбо и распухший прикушенный язык, не шли ни в какое сравнение с настырным и зловредным, характерным и дерзко настроенным ежом, что поселился и непрестанно ворочался, обустраиваясь, в районе между сердцем и диафрагмой.
Какой-то наиболее развесёлый микроб в районе поясницы устроил между позвонками, ногами и стопами "праздник перетягивания каната".
Для чего выбрал мне самый болезненный участок — и тянули они там, подлюки, тянули…, временами обрывая начавшие слабеть нервы.
Я дышал загнанной щукою краснопёркой.
Кислый и жгучий, как серная кислота, отдающий приторным запахом метана пот заливал мне лицо.
В моём кишечники сверлили себе ходы неведомые землеройки, лихорадочно поедая оторванные острыми коготками покрытые кровавой слизью ошмётки его стенок…
И словно протяжный паровозный гудок, ревел во мне водопад венного кипятка.
…Та новая форма эбола, что сходу погубила добрых полтора десятка моих парней, но с которой я на время каким-то чудом сумел тогда «договориться», теперь топталась передо мною, жалобно скуля и выпрашивая меня у меня же по кусочку. Я просто гнил, сгорал на лету. Ещё несколько часов, и мои лёгкие начнут превращаться в зеленовато-жёлтый сироп, исторгающий при кашле мраморно-серые гнойные "инкубулы".
А к концу третьих, и последних своих суток, я превращусь в смердящую, хрипящую и жидкостью текущую из пор субстанцию. В покрытое мокрыми, дряблыми ало-красными, гнойными язвами существо, которое, перестав чувствовать боль, ещё немного здесь поразвлекается, попугает тишину воплями сумасшедшего… и упадёт замертво, разваливаясь, расплёскиваясь во все стороны жижей прогнивших насквозь кишок и чёрным мелом сопревших костей…
…Пол подо мною едва заметно вибрировал, и я поначалу подумал, что это озноб сотрясает лучину моего тающего тела.
Однако спустя пару минут я начал прислушиваться уже не столько к клокочущим во мне вулканам активного разложения, сколько к монотонности аппетита великана, что с неторопливостью, с уверенностью в себе всесильного и непобедимого монстра, поедал дикие объёмы пищи… Залежи спящей энергии.
У меня не осталось, не отложилось и не запечатлелось в памяти того момента, когда и как я оказался в Главном машинном зале.
Помню лишь, что стоял надо всей этой мощью, как сверчок над рокочущим вулканом.
Шум стоял здесь что надо. И именно эти вибрации помогли мне отыскать тебя, коварное чудище, разодетое в свинцовый саван кожуха…
…Ты уже начал испытывать серьёзный температурный шок, ибо это я, поганая мелюзга, посмел перекрыть в твои жилы спасительные соки прохлады…
Я почти ни черта не вижу, господин Реактор, но по тряске Вашего величественного тела могу сказать, что осталось Вам совсем немного…
…Мне вдруг стало немного жаль его, этого неразумного, некогда всесильного и всемогущего Титана. Он был сейчас чем-то сродни мне. Он так же, как и я, сейчас быстро и непреклонно разрушался изнутри. Точно так же, как и я, его полости накалялись от вредоносного воздействия пожирающей его хвори.
Он казался мне родным братом, который взывает ко мне за помощью, но которому я бессилен помочь.
Братом, которого у меня так никогда и не было — в тамошней, уже такой размытой в моём нездоровом сознании, жизни…
И которого я пришёл убить здесь собственными слабеющими руками.