Я с ужасом и какой-то отчаянной болью понимаю, что я отстал, безнадёжно и трусливо отстал.
И я кричу им в ужасе, прося остановиться и подождать…
Они все, — Бузина и Хохол, Чекун и Круглов, Сабир и Иен… — остановились, будто прислушиваясь…
Наконец, от них отделяется Лондон и долго, очень долго спускается, осыпая перед собой небольшие лавины сухого, колючего снега.
Вечереет…
Иен подходит ко мне, и я вижу, насколько измождено его всегда такое холёное лицо.
Он смотрит куда-то сквозь меня, словно что-то напряжённо выискивает, старательно прислушиваясь к мёртвой морозной тишине…
— Иен… — я сам удивлён, насколько… прозрачен и бесцветен мой голос. Неужели мороз доконал меня настолько, что я почти угробил связки?!
Господи, почему же мне так холодно…
— Я здесь, Иен…
Он прищуривает синие глаза и пытается всмотреться в моё лицо…
— Это Вы, Босс? — его голос странно, до боли недоверчив. Словно он подозревает меня в чём-то гадком и подлом…
— Это я, Иен!!! Я здесь! — Боже, он что, ослеп?!
Тот наконец находит меня, понуро сидящего на поваленном стволе ссохшегося дерева, едва виднеющегося из заметенной снегом равнины…
Он немного отшатывается, словно среди ветвей зелёного дерева увидел у самого лица ядовитую гадюку…
Потом он вроде берёт в себя в руки, и как будто стыдливо опускает обмётанную инеем часть лица, на которой всегда горят мрачной решимостью его глаза.
Присаживается возле меня на свободный краешек бревна:
— Босс… Это действительно Вы, Босс… Что Вы здесь делаете?!
Я оторопело смотрю на него:
— Лондон, Христос с тобою… Я иду с вами… И я… отстал, прости… Впервые отстал…
Он как-то загадочно качает головою и говорит мягко, тщательно подбирая слова:
— Вам туда нельзя, Босс…
— Ты в своём уме, аглицкая шельма?! Как это мне — и туда нельзя?! Почему ж это?! — я безмерно, до остервенения возмущён и удивлён.
Бросаю быстрый взгляд на косогор. Все пятеро стоят там, терпеливо дожидаясь Иена, и отчего-то понуро опустив головы…
Англичанин долго и страдающе молчит. Потом поднимает на меня какой-то чересчур уж влажный взгляд, никогда доселе мною у него не замеченный:
— Потому что теперь это уже только наша драка, мистер Гюрза. Прошло столько времени, поймите… И Вам с нами здесь уже не по пути.
Я шалею:
— А с кем же мне теперь по пути, умник?!
— Вон с ним, — он кивает куда-то слева от меня.
Я резко оборачиваюсь… и немею.
Одетый в добротную, тёплую и новую одежду, в тёплом шлеме козьего пуха, с новеньким же баулом за спиной, передо мною стоит, грызя какие-то дурацкие орешки, Вилле…
Собственной персоной.
Всё такой же молодой, каким я его помню. Правда, что-то слегка его клонит влево… и почему ж у него залегли на веках землисто-серые тени?
Он приветственно взмахивает мне рукой:
— Еле догнал вас. Думал, придётся бегом бежать. Меня за тобою вот послали. Сказали — приведи. Ну, вставай, нам ещё идти далеко. Нужно управиться до рассвета.
Кажется, я либо сплю, либо сошёл с ума. Какой рассвет, куда, на хрен, с ним идти? Какой вообще здесь, с нами, Вилле?! Здесь что, нормальных вообще не осталось?!
Я оборачиваюсь за поддержкой к Иену. Но он медленно и молча кивает, ну прямо как врач в психушке:
— Он правду говорит, Босс. Вам — с ним.
— Погодите, погодите, ребята… Что вообще происходит, мне кто-нибудь объяснит?
Лондон грустно вздыхает и поднимает глаза к порошащему снегом небу.
— Босс, та тропа, — он показывает одетой в тёплую перчатку рукой в направлении тянущихся к вершине следов, — наша, Босс. Вам туда не дано. Потому что… здесь ходят только живые, Босс…
Обух к моей голове подобрали сразу.
И не успеваю я открыть рот, как Вилле нетерпеливо меня перебивает:
— Ну ты не понял, задохлик? Тебе ж ясно говорят, — дуй отсюда, здесь — для живых!
И пока я пытаюсь осознать, постичь смысл этих нелепых слов, он вдруг лезет в карман и достаёт оттуда серую картонку, чуть больше карманного календаря:
— Ах, да…. Чуть не забыл. Тебе вот велели передать. — И протягивает это «изделие» мне.
Я беру её негнущимися пальцами, верчу…
Ничего. Нет на ней ничего вообще.
Я смотрю с недоумением на Тайфуна, и он, словно спохватившись, лезет в другой карман:
— Подыши на неё…, - и извлекает картонку красную. — Это моя.
Я старательно дышу на этот презренный комок дрянной бумаги, затем отодвигаю чуть дальше… и перед моим взором проступают тиснёные водянисто-белой краской какие-то буквы.