С минуту О» Браэн смотрел на пристегнутого сверху вниз, а потом бережным, совсем не соответствующим его недавней ярости движением положил шприц обратно на поднос.
— Вы правы, — согласился он, словно ученый, встретившийся с неожиданным, но правильным решением знакомой теоремы. — Тем не менее, это едва ли может оправдать ваши нелепые идеи о свободе индивидуальной воли. Как вам хорошо известно, большинство людей позволили нам управлять своим сознанием без всяких сильнодействующих средств.
— Людей?.. — пристегнутый внезапно хрипло рассмеялся. — Да где вы видели людей?.. Ваши предшественники — да, они еще имели дело с настоящими людьми. А ваше министерство, дорогой О» Браэн, занимается только огрызками, обломками людей, в которых не осталось почти ничего от прототипа… Вы, конечно, знаете о детях–маугли? Если какой–то человеческий младенец рос среди волков, он уже никогда не становился человеком… А вы вырастили поколение существ, с пеленок находившихся вне человечества, практически не перенявших свойственных ему духовных ценностей — и вы смеете утверждать, что победили человека?! Ничего похожего… вы, внутренняя партия, хотите наслаждаться властью, но все, на что вас хватает — это властвовать над манекенами, над пустой оболочкой, из которой вы предусмотрительно изъяли содержимое. А власть над человеком вам не по зубам. Вы просто…
Договорить он не успел — О» Браэн безотчетно дернул за рычаг, и тело, перевитое ремнями, конвульсивно изогнулось. О» Браэн не рассчитывал силу рывка, он вообще ни о чем не успел подумать. Получилось девяносто. Рука О» Браэна по–прежнему лежала на никелированной головке рычага, а он стоял и смотрел вниз, как будто бы не мог поверить собственным глазам. На губах у дергающегося на кушетке человека вскипали пузырьки слюны, как будто Броден порывался, но не мог сказать что–то еще.
Может, действительно хотел. Но и того, что он успел сказать, хватало за глаза.
« Браэн отвернулся и утер со лба испарину. Нельзя было этого делать, нет, никак нельзя… но он утратил контроль над собой и проиграл.
Такого не случалось с ним ни разу за его карьеру.
К счастью, Майкл Броден не был знаменитым арестантом, его не было необходимости готовить к громкому публичному процессу, за его допросами даже никто не наблюдал. А это означало, что на стороне О» Браэна — само время. Он мог позволить себе ждать и наблюдать, выстраивая сложную, неспешную стратегию. Собственно говоря, О» Браэн делал это всякий раз, когда случался «сложный» арестант, и он даже любил всю эту долгую и кропотливую работу — трудность стоявшей перед ним задачи обычно делала ее более привлекательной, а необходимый результат — гораздо более желанным.
Вот только он давно уже считал себя профессионалом, который никогда не позволит себе испытать какие–то эмоции, имея дело с одним из доверенных ему мыслепреступников. Но в этот раз все с самого начала шло неверно, вкривь и вкось, и чем очевиднее высвечивалась эта безобразная неправильность, тем сильнее это дело задевало его лично. Такое с ним случилось в первый раз за много лет. Раньше он совершал ошибки потому, что был не опытен. Но эту, новую ошибку, опытом не устранить — это О» Браэн уже знал.
Приступ скрутившей Бродена боли, наконец, прошел, хотя конечности арестанта еще продолжали слабо подергиваться. Он тяжело дышал.
И снова удивил О» Браэна, заговорив совершенно не о том, на чем остановилась их беседа.
— Мой следователь очень хотел знать, почему я не застрелился, когда понял, что меня хотят арестовать. Я только сейчас понял — это же был _ваш_ вопрос?
« Браэн чуть помедлил, но потом все же кивнул. Бледные губы арестанта искривились в саркастической улыбке, выглядевшей очень странно на его измученном лице.
— Мой следователь посчитал, что я — агент Остазии, который собирался использовать этот пистолет для террористических актов против членов внутренней партии. И что в решающий момент мне просто не хватило духу пустить пулю себе в лоб.
— Я знаю, что решил ваш следователь. А на самом деле?..
— Это слишком долго объяснять… — устало отозвался арестант. Но О» Браэн знал, что любой человек испытывает необъяснимую потребность с кем–то поделиться сокровенным, и рассчитывал, что Броден все–таки поддастся искушению. Он оказался прав. Несколько секунд спустя Броден действительно заговорил.
— …Если хотите, меня подвела не трусость, а врожденное упрямство. Я годами размышлял о вашем Министерстве. Мне казалось, если я сумею понять вас — то пойму главное в вашем ангсоце. Разберусь, почему эта раковая опухоль накрыла собой всю страну, а никто даже и не пикнул. Это, правда, далеко не ново в человеческой истории: хорошая идея подменяется дурной, а люди продолжают следовать за словом, давно потерявшим прежний смысл. Но одно дело читать об этом у Тацита, и совсем другое — пройти через это самому. Вы еще слишком молоды, и вряд ли помните первые годы после революции. А я их помню. Мы хотели избавить низшие классы от страданий, вернуть им их человеческое достоинство… а вместо этого создали _вас_. Сейчас вы можете приписывать мне любые преступления, но настоящее–то мое преступление совсем в другом. В том, что я так и не смог понять, как можно вас остановить. Я много лет ловил обрывки разговоров, смотрел на людей, которые успели побывать под следствием… запоминал, сопоставлял… и понял, что все эти слухи появляются не просто так. Вы сами же следите за их распространением. И даже отпускаете мыслепреступников, чтобы дать остальным на них полюбоваться и представить себе то, что с ними делали… Вам очень важно, чтобы люди верили, что вы ломаете любого, кто к вам попадает. Я поделился этой мыслью с Лили — она в тот момент уже была больна — и она сказала, что думает точно так же. И добавила: вся эта пирамида лжи стоит на том, что человеческое в людях — относительно, а боль и страх, которые испытывает человек, напротив, абсолютны. И вы знаете, я понял, что она права! Тогда мне стало ясно, что придется пойти до конца. Словом, я должен был попасть сюда и доказать вам, что вы ошибаетесь.