— Бомка, — теребит его мышка, — а что дальше?
Его память — тропка среди колосьев. Их срезали — и тропки больше нет.
— Бомка, ты тоже мышь, как я. Освобождённый город — не для тебя. Как же твоя месть?
Ангел с крыльями в саже уносит прочь переулок — чёрный гроб.
Перед Бомкой, словно пересохшее речное русло с серебром снулых рыб на песке, открывается широченная улица. Ни одного живого дома. По улице маршируют с оркестром другие солдаты. Гремит медная музыка, будто громы и молнии расплясались на свадьбе.
Оркестр и солдаты скрылись с глаз, но звуки ещё висят в воздухе — столбы пыли от колотого угля.
Босые парни с давно не чищенными винтовочными обрезами в руках ведут среди этих столбов связанного человека.
— Что за счастливчик? — останавливает Бомка прохожего.
— Птица высокого полёта. Бывший городской палач. Вешать ведут.
— Палач, мой палач?
Бомка со всех ног бежит по мостовой и нагоняет «птицу высокого полёта».
Но один из тех, что ведут связанного, парень в овчинной папахе, с бледными веснушками, словно солнце светит ему в лицо сквозь сито, встаёт перед Бомкой, держа винтовку наперевес.
— Гражданин, куда?
— На палача взглянуть.
— Здесь — нельзя. В Бернардинском саду.
Память-живописец смешивает в Бомке краски. Смешивает их на палитре, как души. Макает в них длинную молнию и пишет, пишет.
…Мартовская ночь. В крестьянской хате, где скрываются они с Блимеле, бушует пожар. Кошки стонут дико и сладострастно. Схватив дочь в охапку, как кенгуру, Бомка прыгает с чердака в сугроб. Их проворные тени стремятся в другой мир. Этот другой мир — на том берегу реки. Но сегодня ночью царит сатана. Лёд на спокойной реке — лопается. Лопается от смеха. Как быки, почуявшие кровь, ревут льдины; а на них — Бомка и Блимеле. Каждый шаг отмерен и взвешен, как драгоценность. Вот одна льдина расплакалась, как ребёнок. Но — слава сатане! — перешли!
Их тень на берегу — кто заколдовал её? Тень с глазами пиявки, тень с фонарём!
Вишня — словно люстра, возле неё две виселицы. Тот, кого теперь ведут связанным, сначала вешает Блимеле. Как подснежник, трепещет она в праздничной синеве. И над нею — ласточки. Щебечущие ласточки.
Когда он вешает Бомку — верёвка обрывается, и из Бомкиного кармана выпадает бритва.
— Как это ты её спрятал? — спрашивает палач.
— Это мой секрет.
— Умеешь с ней обращаться?
— Да…
— Живи пока. Мне парикмахер нужен.
И вот он намыливает палачу морду и водит по ней бритвой.
Когда доходит до гусиной шеи, рука вздрагивает.
— Что, полоснуть хочется?
— Не отрицаю.
— Так в чём же дело? Боишься, что ли?
— Нет, такая месть — это не месть. Этого слишком мало.
И снова, снова бреет палача, пока однажды, когда тот гуляет на балу, Бомке не удаётся бежать в «тайный город».
В Бернардинском саду, среди акаций, стоит растерянный Бомка. У клёна с переброшенной через ветку верёвкой — приговорённый палач.
— Бомка, — спрашивает мышка, — что ты тогда имел в виду: «Такая месть — это не месть. Этого слишком мало»?
— Я имел в виду… Я тогда имел в виду…
К чёрту! Он не может ответить.
Но вдруг — странная мысль сверкнула, как падающая звезда: он подбежит к парню в овчинной папахе, расскажет свою историю с палачом, и пусть парень разрешит ему ещё раз побрить палача вот этой самой бритвой. И посмотрим, скажет ли тот опять голосом победителя:
— Что, полоснуть хочется?
Но, когда Бомка мысленно пережил свою месть, мышка рассмеялась.
И он быстро покинул Бернардинский сад, пришёл к дому, где родилась Блимеле, и лишь раз крепко поцеловал его выщербленную красную глину.
Мёд дикой пчелы
Такой эта ночь и останется: старой девой, засидевшейся до седых волос.
Луна оставила на земле всех своих близких, никто её не видит, и она исповедуется на мраморном смертном одре перед единственным живым существом в городе, могильщиком Леймой[5], который корчится внизу, на Рудницкой улице, в груде вздыхающих листьев.
Лейма, могильщик чуть ли не столько лет, сколько себя помнит, он, который засеял человеческими созданиями полкладбища, больше никого не погребёт.
Дети, старики, все, кто здесь родился, отправились в звёздное царство. Сначала — обратились в горящие поленья. И костлявые ветра в разорванных рубахах с шестиконечными звёздами разнесли и развесили их искры кровавой короной черепом земли.