Гликеле хочет, чтобы мы переплыли на тот берег — но я боюсь. Боюсь водоворотов в реке и в нас обоих. Нас может закружить и утащить на дно.
И что же делать? Да просто ни о чём не думать. Летняя жара околдовала нас, и мы предаёмся мечтам днём и ночью.
Искупавшись, мы лежим рядом на горячем золотом песке. Язычки речных волн осторожно лижут нам пятки. На звонкой синеве — гравировка сверкающих паутинок. Мы молчим, слова не нужны. Я потихоньку сыплю на Гликеле песок. И сам не заметил, как она уже совсем засыпана, на поверхности осталась только голова и распущенные солнечно-рыжие волосы. Будто сорванный ветром подсолнух лежит в саду на траве. Над нами переламывается стальной луч. Ели на дальнем берегу опрокинулись в воду. Сейчас глаза у Гликеле больше, чем всегда, и белки чуть розоватые, как птичье молоко.
Я склонился над ней и сам испугался, что прервал молчание:
— Раз ты не можешь пошевелиться и твои руки закопаны, я могу позволить своим губам делать всё, что им хочется.
Вместо того чтобы рассердиться, девочка рассмеялась. Очень громко, слишком громко для сироты. Озорной смех разносится над водой, прыгает по ней, как плоский камешек, куда-то вдаль, где начинается закат:
— Жаль, что мои руки закопаны, никак тебя не обнять.
Я пытаюсь засмеяться над её дерзким ответом, но мои губы попали в плен. Не Гликеле — я по шею закопан в песок, и ей придётся сжалиться и освободить меня.
Ясно как день, что ангел-хранитель меня не забывает. Парит над моей крышей и радуется, когда радуюсь я. Вот, например, какую шутку он сыграл с моими недругами: уговорил реб Элю стать резником в местечке Ворняны, а домой приезжать только на праздники. А у меня праздник, когда реб Эля в Ворнянах. Ведь тогда нам с Гликеле не приходится прятаться от завистников по чужим садам, в крапиве под высокими заборами, или на далёком берегу у речных водоворотов; я могу приходить к ней домой когда пожелаю, хоть ночью, и рассказывать ей о своих чувствах, пока петух не запоёт — на радостях, что реб Эля уехал.
Что касается её бабушки, бабы Цвёклы, то добрей человека не найдёшь. Надо быть совсем бессердечным, чтобы предъявлять к ней какие-то претензии. А всяких историй у неё в голове как зёрнышек в маковой головке. Одна беда, баба Цвёкла парализованная, не может двигаться. Лежит, бедная, в чёрном шёлковом платье с блёстками, на маленькой деревянной кроватке.
Я люблю приходить к ним, даже если знаю, что Гликеле нет дома. Она иногда уходит к портнихе или на рынок. Отец есть отец, не забывает прислать из Ворнян пару злотых.
Баба Цвёкла узнаёт меня по тому, как я открываю дверь. Я открываю её хоть и медленно, но нетерпеливо. «Здра-а-авствуйте», — скрипит дверь, будто одна пила пилит другую.
Баба Цвёкла не помнит, сколько ей лет, а чернила в метрике так выцвели, что не разобрать. Зато она прекрасно помнит, что там, где теперь течёт Вилия, когда-то росла берёзовая роща и берёзы были выше Замковой горы. Баба Цвёкла тогда была маленькой девочкой, младше Гликеле, и с подружкой ходила в рощу за земляникой. А ягоды были с кулак, не то что теперь. Она собирала их не в корзинку, а в заплечный мешок.
— Когда ж это было? — спрашиваю я с удивлением.
— Ещё до первой войны. — Баба Цвёкла качает головой, и мне кажется, что в кровати лежит седой ребёнок. — Потом был великий голод, и люди съели всю землянику до последней ягодки, даже вместе с корнями; а потом пришёл император Наполон и поджёг рощу, ему берёзы были нужны, чтобы дворец построить. Но начался дождь и погасил огонь. От того дождя и родилась Вилия.
Сколько бы я ни слушал эту историю, она не приедается, как не приедается хлеб. А из того, что баба Цвёкла помнит все эти чудесные подробности и рассказывает сегодня слово в слово, как вчера и позавчера, как раз и видно, что всё это правда.
Ещё я очень люблю слушать историю, как баба Цвёкла с женихом сбежали прямо со свадьбы.
— А как его звали, жениха вашего? — Я прикидываюсь, что забыл, ведь баба Цвёкла так смешно рассказывает.
— Когда мой жених был маленьким, звали Кушка, вырос — стали звать Кушл, а состарился — стали звать Куш[10].
— Очень красивое имя.
— Имя ещё ничего не значит. Кого-то зовут Гута, но она страшная злючка, а кого-то Хая[11], но она сущий ангел. Но Кушка был исключением. Теперь таких не осталось.
— Жаль, что я его не знал. — Мне и правда жаль.
— Ещё бы. Кому доводилось с ним хоть слово сказать, тот сразу умнел.
Я проглатываю этот намёк и плету нить дальше: