— Но если он был такой умный, как царь Соломон, что ж вы сбежали от него прямо со свадьбы?
— Дурачок, что ты болтаешь? Мы с ним вместе сбежали!
— Вам, наверно, музыканты не понравились.
— Музыканты-шмузыканты. Смеёшься, что ли? Мы просто застеснялись, вот и всё.
— И куда вы убежали?
— На Трокскую улицу, к караиму Шапсалу на чердак. Но нас и там в покое не оставили. На нас тут же целая толпа кошек напала.
— И сколько же их было, бабуся, кошек этих?
— Человек сто.
— Сколько-сколько?
— Я их не считала, но не меньше сотни.
Напрасно я радовался, что реб Эля сотворил для меня великое благо, согласившись стать резником в Ворнянах и я смогу теперь беспрепятственно хозяйничать у него в доме, смотреться в душу Гликеле, как в зеркало, сколько захочу, и узнаю, что делается в чёрных коробках, где покоятся старые ножи её отца. Гликеле рассказала, что коробки спрятаны наверху, над вьюшкой, между печкой и потолком, и у меня возникло неуёмное желание в них заглянуть.
Но, как говорит голубятник Файвка, пижон в замшевых сапожках и первый безбожник на нашей улице: есть ли Бог на свете, не знаю, но что есть какой-то вредитель это точно. И вот, с тех пор как реб Эля оставил дом и отправился искать счастья в Ворнянах, этот вредитель ко мне и прицепился. Будто прячется в засаде и стреляет по мне из рогатки острыми камешками, причём очень метко.
Сперва он выдернул из-под меня лестницу, когда я, как паук по паутине, лез наверх, чтобы достать с печки нож резника. Я упал и сломал левую руку. Правда, это не так страшно. Любить и быть любимым можно и с одной рукой.
Сломанная рука загипсована, я ношу её на веревке, перекинутой через шею, и прижимаю к груди, как вдовец ребёнка; но чего этот вредитель хочет от Гликеле? Она стала похожа на голубку, припорошенную пеплом. Кто украл её улыбку? Розоватое птичье молоко не светится больше из-под рыжей чёлки. Даже на веснушки набежала тучка. Что случилось? От бабы Цвёклы толку не добьёшься, а Гликеле упорно молчит.
Душная летняя ночь высасывает из меня кровь, как пиявка. Пытаюсь заснуть, и пусть она выпьет кровь до последней капли, я не против. Но мало ли чего я хочу. Сон отправился гулять в страну грёз и не может найти тропинку назад. Сломанная рука в гипсе чешется просто зверски, так щекотно, что хочется и смеяться, и плакать. В мансарду через щели проникают дразнящие запахи. Есть такие цветы, которых никто не видел, и лишь их духи, запахи, рассказывают, как они цветут в саду, куда запрещено совать нос…
Одурманенный дразнящими запахами, я, как лунатик, спускаюсь по деревянной лестнице. С крыш катятся шарики ртути. Поперёк улицы качаются в чёрных колыбелях летучие мыши. Небесный купол того же оттенка, что моя загипсованная рука. Словно в забытьи, я плыву к Гликеле. Ей нужно, чтобы я помог ей исцелиться…
В окне, из которого доносится сонное бормотание бабы Цвёклы, темно, как в печной трубе. Зато в другом окне, где дышит Гликеле, сквозь занавеску виден манящий огонёк. Как сообщить моей подруге, что я здесь, чтобы её не испугать? Постучаться, позвать её по имени? Никогда моё сердце не билось так сильно. Не иначе как во мне дятел завёлся. Глупец, дубовая голова, он решил, что я дерево. С чего это он взял? Но дятлы по ночам не барабанят. Всё же это не у него, а у меня голова дубовая.
Вдруг занавеска отодвигается. Напротив моих губ — губы Гликеле. Между нами только тонкое стекло. Мгновение, и оно исчезает. Моя левая рука забывает, что она сломана, и вместе с Гликеле помогает правой руке перелезть через подоконник.
На стуле возле кровати висит сарафан, голубой в красную крапинку, будто ягодами усыпан, срывай да ешь. А на Гликеле ночная рубашка, мерцает, словно бриллиантовая волна, в которой Гликеле выпрыгивает на берег. Придя в себя, я беру её за руку и спрашиваю:
— Как ты узнала, что я караулю под окном?
— Я же не глухая, услышала, как твоё сердце бьётся, — отвечает она.
И правда, я тоже сразу услышал, как стучат наши сердца, будто двое часов на противоположных стенах. Часы эти цепью связаны друг с другом, и когда одни говорят «тик», другие согласно отвечают «так». И вот одни останавливаются, наверно, мои, и я слышу только её часы. Они уже не тикают, но погружаются в тишину, предвещающую слёзы.
Мне приходит в голову, что какое-то несчастье с бабой Цвёклой. Но только я собираюсь спросить, как из-за тонкой перегородки раздаётся её голос. Она говорит во сне, рассказывает кому-то, как лес, куда она в детстве ходила за земляникой, превратился в Вилию.