Огонь кричал, чтобы его потушили, потому что он задыхается от дыма, — никто не слышал. Когда прибежали со шлангами люди в медных касках, полдома уже сгорело и огонь погас сам собой.
Деревянная кровать бабы Цвёклы загорелась снизу, все четыре ножки сразу. Бабушка лежала на ней, чёрная как головешка.
Когда прибежали люди в медных касках, баба Цвёкла повернула к ним измазанное сажей личико:
— Вроде палёным пахнет.
Это были её последние слова.
1971–1972
Обет
Чудесной ночью в тысяча девятьсот сорок втором году я дал обет.
И эхо моей памяти может рассказать, как я дал обет в еловом лесу, где по шею закопался в недавно выпавший рыхлый снег, чтобы волки, сбежавшись на праздник, удовольствовались лишь моей головой, ведь только она отвечает за сладкие и горькие грехи моего тела, так что пусть волки оставят в покое под снегом её невиновных слуг: руки, ноги и иже с ними. Пусть оставят их в покое, в их тёплом укрытии, словно семена из человеческой плоти, которые набухнут и взойдут, когда солнце обольёт их лучами.
Чудесная ночь началась загодя — на исходе дня. Начала двигать стрелки с четверга на пятницу.
В такую ночь мою душу измеряют и взвешивают. В такую ночь я родился и ночью с четверга на пятницу выдохну свою последнюю строку. В такую ночь ко мне приближается ангел смерти и всяческими ухищрениями пытается заманить меня в ловушку, но вдруг ангел жизни встаёт у него на пути, они выхватывают сверкающие мечи и дерутся на космической дуэли. Умертвить смерть ангел жизни, к сожалению, не в силах, но ранить её он может. Однако к следующему четвергу костлявый враг снова здоров и крепок, словно каменная стена, и бьёт себя кулаками по голым рёбрам, предвкушая победу над долгожданной жертвой.
Чудесная ночь началась в погребе.
Чудесная ночь в погребе, где пахнет картошкой. Запах картошки и чудесная ночь в погребе — одно целое, не разорвёшь. Чтобы понять всё, что земля вверяет простой (я бы даже сказал, глупой) картошке в своём чреве, человеческая жизнь, наверно, слишком коротка. Заботливо спрятанный старой крестьянкой в погребе, я улавливаю в картофельном запахе нечто до боли знакомое. Да, мой чуткий нос вспомнил и может поклясться: это запах моего детства. И когда я вдыхаю его, мне становится тепло и спокойно.
И вдруг я слышу негромкое гудение, словно плачет пчёлка, случайно залетевшая в скрипку:
— Не оставайся здесь. Беги, и рука тебя защитит…
Рука. Я уже видел руки, у которых вместо пальцев — виселицы. Но теперь ясно вижу тонкие, благородные пальцы. Рука поднята вверх, так потомки священников воздевают ладони, благословляя народ в синагоге, и у пальцев цвет поднесённого к огню янтаря. И ещё они напоминают белёсые ростки на спрятанной под землёй картошке: они становятся видны, когда солнце набирается храбрости прокрасться в погреб через единственную щёлку в двери.
И прежде чем я успеваю ответить чуть слышному гудению — дверь, моя защита от безжалостных убийц, распахивается настежь, и вот я, с гнойными ранами на ногах, уже снаружи, а вокруг — неприветливый стальной простор. И теперь я вижу, что рука, только что вытянувшая меня из погреба, светится передо мной в ледяной пустоте над чёрной, как глубь колодца, зазубренной кромкой леса. Но благословляющая рука выглядит совсем не так, как в погребе: она приняла облик пергаментного полумесяца.
И это знак, что я должен бежать туда, в лес, который создала для меня эта пергаментная рука.
Лечу стрелой, до леса шагов двести, моё дыхание не успевает за мной. И только добежав, замечаю, что второпях не успел или забыл надеть солдатские сапоги с тяжеленными подковами. Став обитателем погреба, я ни разу не снимал сапог и только сегодняшней ночью с четверга на пятницу разулся. Гнойные раны на ногах умоляли, чтобы я сжалился над ними и хоть ненадолго освободил их из заточения. Вот я и сжалился, освободил. Поэтому теперь я бос. Обитатель погреба босиком стоит на снегу.
Так, тихо. Это неправда. Я стою не босиком, вместо сапог я обут в раны. А ещё? А ещё у меня на плечах висит, как лапсердак, лохматый тулупчик, в котором я и сплю, и надеюсь.
Наверно, вспыхивает во мне спичка, кто-то захотел, чтобы я не надел сапог. Терпение, братец, чудесная ночь ещё не кончилась. И если, не дай Бог, она кончится здесь, в этом лесу, то её эпилог разыграется в том лесу.