И едва спичка погасла в потоке моей крови, тотчас — или мне мерещится? — толпа теней с винтовками за спиной окружает хату с погребом, откуда я только что бежал. На трёх языках мне приказывают сдаваться. Но никто не спешит появиться из погреба, и вот, расписанная золотой кистью, хата превращается в гружённую пламенем телегу, её колёса крутятся над лесом, и она исчезает где-то в вышине, среди испуганных звёзд.
Теперь понятно, что сапоги пожертвовали собой ради меня: если бы я надел их или они наделись бы на мои ноги, я бы никак не успел добежать до леса. Убийцы догнали бы мою хромую тень и вместе с ней взяли бы меня живым.
Наверно, моя тень не сдалась бы. Не позволила бы заковать себя в цепи. Но меня убийцы заставили бы признаться, что я человек. Кто знает, выдержал бы я испытание или нет. Не ручаюсь. Может, и признался бы.
Итак, из обитателя погреба я превратился в обитателя леса. И что дальше? Раз возник такой вопрос, значит, и дальше что-то будет. Попрыгай-ка, братец, под звёздным небом, чтобы ноги не отморозить. Хорошо, что я о них вспомнил, надо о них позаботиться. Я отрываю от тёплой рубахи полосы и обматываю израненные ступни. Неужели я снова стал ребёнком в пелёнках?
Проходит минута за минутой. Убийцы обнаружили на пушистом снегу мои следы. Зелёными фонариками освещают отпечатки моих ног, ведущие к ельнику. Наклоняются над ними, будто собирают ягоды, схваченную морозом клюкву. Но чудесная ночь пока что меня не покинула: она снова передвинула свои фосфорические стрелки, и с неба посыпалась крупная снежная крупа: с вышины спускается мраморный дворец. Пускай теперь убийцы хоть рентгеном снег просвечивают — бесполезно, всё равно моих следов не найдут.
Зелёные фонарики отступают и исчезают в горячем пепле спалённой хаты.
Чья жизнь настолько мне дорога, что за неё мне и соль на раны в радость? Ведь не может быть, что я хочу спасти лишь свою шкуру. Вот, пожалуйста: я разматываю оторванные от рубахи полосы, связываю их друг с другом, перекидываю через еловую ветку и уже примеряю к шее спасительную петлю. Но вдруг чужая жизнь, которая мне дороже, чем моя, освещает своей силой моё отчаяние, и вместо моего тела — в петле болтается чёрный ветер.
Теперь я знаю, что той светлой силой была ты. Твой образ проплыл у меня перед глазами.
И я обратился к себе, говоря:
— Я не могу собственноручно погасить своё дыхание, потому что жизнь, которая мне дороже, чем моя, улыбкой проникла в мои жилы. Отдаю себя во власть чудесной ночи, и пусть она дальше передвигает свои стрелки.
Из снежной тьмы снова выныривают изумрудно-зелёные огоньки. Но не как прежние, когда каждый был сам по себе и они то вместе, то порознь рыскали по снегу, выискивая следы моих израненных ног. Теперь они парами мелькают среди елей в белых шубах. Я слышу вой, от которого кровь стынет в жилах.
Волки. У них сегодня праздник. Этот праздник — я. Неужели волки более голодны, чем моя любовь?
Тогда я лег под деревом, на котором качался в петле чёрный ветер, по шею зарылся в недавно выпавший рыхлый снег и дал обет.
Это был обет из трёх частей, или три обета.
И я сказал так:
— Если чудесная ночь защитит меня от волков в еловом лесу, то, пусть даже потом меня поставят царём над царями, я покину родину и прижмусь губами к каменистой земле Иерусалима.
И ещё я сказал:
— Если чудесная ночь защитит меня от волков в еловом лесу, я буду скитаться по городам и искать, пока не найду, истинный образ, чьё отражение проплыло перед моими глазами.
И мы станем едины, как два зрачка.
А третью часть обета, данного мной тогда, или же третий обет — я не могу доверить бумаге, чтобы кто-то его прочитал.
И тогда дерево склонилось над моей головой, и я ощутил на ресницах взмах его спасительных крыльев.
И волчья волна разбилась об эти крылья, сверкнула и погасла, как облако.
Вот рассказ об обете, который я дал в лесу. Из этого обета я вырезал тебе оберег.
Множество тайн, и совсем туманных, и с отсветом разгадки, выгравировано на этом обереге; множество лиц и событий; и священная музыка, которую можно услышать лишь раз в жизни. И третью часть обета, которую слышал только Бог, я тоже вырезал на обереге. А теперь я повешу его на твоё сердце, и он будет качаться у тебя на груди, как лилия на волне. А я, исчезнувший, буду наблюдать издали.
1972
Янина и зверь
…Когда ты была жива, Янина, я не писал тебе писем. Теперь могу сказать в своё оправдание, что таким, как ты, я должен был писать по-другому, не так, как всем своим друзьям, но как именно, я не знал; или — и это уже ближе к истине: у меня не было твоего адреса. Знал, кому писать, но не знал куда. Свой дворец в Закрете на высоком берегу Вилии, небольшой, из обожжённого красного кирпича, ты покинула сразу после нашей встречи, как только кончилась война. Я слышал, ты в Кракове. Говорили, ты ушла в монастырь. Правды я не знал. Но теперь знаю: Янины больше нет. Теперь я знаю твой адрес: ты там, где все люди собираются на последнее рандеву.