А Фелиция любила мужа. Но не за богатство и не за то, как он с ней обращался. Нет, она любила его за литературный талант. Он сочинял на польском поэму об Иове.
По ночам он запирался в кабинете, снимал резиновый нос, чтобы легче было дышать, и писал до утра. И Фелиция была счастлива, счастливее всех на свете. Нет, это не фабрикант Познанский, это Гейне, Байрон! У Байрона одна нога была короче другой, но разве он не был величайшим поэтом своего столетия? Так и Познанский. У Байрона был свой недостаток, у него свой…
Закатное солнце раскаляет медный колокол моей чердачной комнатушки. Плач спрятанного где-то ребёнка поднимается к его Создателю. А женщина в соломенной панаме продолжает рассказ:
— Всё изменилось в первый же день войны. Осколок бомбы попал Игнацу в голову. Перед тем как отдать Богу душу, он заклинал меня: «Фелиция, любимая, спаси мою рукопись, в ней вся моя жизнь, и в этом мире, и в грядущем…»
Фелиция бежала из города с одним чемоданчиком. Внутри — поэма об Иове, бриллиантовое колье и костюм, в котором она была на бале-маскараде, где когда-то познакомилась с мужем. Чтобы перебраться через литовскую границу, нужно было переплыть реку. Лодка перевернулась, и чемоданчик утонул. Фелиция чудом выбралась на берег и рассказала проводнику о бриллиантах. Чтобы вытащить чемоданчик, тот несколько раз нырял под воду. Это был честный деревенский парень, как договорились, так и поделили: он получил бриллианты, а она — бессмертие своего мужа, его творение, а также свой маскарадный костюм… Вы можете его видеть, он на ней и сейчас… Она хочет танцевать в нём на маскараде смерти…
Вдруг женщина в соломенной панаме встаёт и делает реверанс, как тогда, на том небесном балу. Но что это с ней? Она не может выпрямиться. Лицо темнеет, вспыхивает, как подпалённая бумага, а на полях соломенной панамы капельками крови алеют ягоды земляники.
— Нет, нет, не надо воды, не надо. Сердце закололо. Пустяки. На чём мы остановились? Я уже почти всё рассказала. — Она стоя смотрит на меня в бинокль, и её голос начинает звучать так, словно в ней лопнула какая-то жила.
— Теперь я нищенка. Почти год. Было время, я учила двух девушек португальскому, мне давали за урок две картофелины. Но с тех пор как девушки исчезли, учить стало некого. Хожу по домам. Но не только ради куска хлеба. Я хотела найти такого, как вы, писателя, и передать ему шедевр своего любимого мужа. Потому что, дорогой мой, я долго не протяну. Скоро встречусь с теми девушками… Обещайте, что сохраните поэму об Иове, как свои собственные бумаги, а после войны — ну, вы понимаете… Вашу руку!..
Её правая рука с тонкими, благородными пальцами пианистки сжала мою ладонь, а левая извлекла из сумки исписанную тетрадку и положила её на стол возле заплесневелого куска хлеба.
Женщина спустилась по лестнице — и колокол зазвонил. Он больше не мог вынести молчания. Молчания стариков, которых хватают на улицах.
Детские ладошки
…Подвал, единственное окно. На еловом лесу морозного узора — отпечатки двух детских ладошек, одна возле другой, так потомки священников воздевают руки, благословляя народ в синагоге. Сквозь ладошки видна улица, и солнце падает в подвал, как труп в могилу.
Одетые мохнатым инеем стены сверкают, как в соляной копи. В углу ложе — расстеленные на полу тряпки, среди них, как золотые зубы, поблёскивают соломинки. Сверху лежит толстый, засаленный женский молитвенник — «Типография вдовы и братьев Ромм».
Рядом, в горшке с песком, — оплывшая восковая свеча, словно птица клюёт своё сердце мёртвым клювом.
Посреди подвала, между детскими ладошками на стекле и молитвенником на куче тряпья, — отливающая бронзой лошадиная голова с серебряным пятном в форме кинжала на лбу и холодными, застывшими глазами из чёрного мрамора.
И детские ладошки говорят со стекла:
«Прости, милая голова. Не мы отрубили тебя от живой шеи. Когда все, все уже обратились в пепел, мы нашли тебя в мясной лавке и потихоньку, под длинной полой чужого пальто, принесли в подвал. Хотели накормить тобой бабушку. Одинокая, как ты сейчас, лежала она тут, в углу. В изголовье — горящая свеча. Но вдруг — псы. Псы. Псы. Они напали на бабушку, набросились на твоё замороженное мясо. Набросились на мальчика, которому мы принадлежали… Как мы хотели ему помочь! Потянулись к снежному лесу на оконном стекле, и где, где мы теперь?..»