— Если бы Иов был женщиной… Так и назову картину — «Иов»!
Дрожь пробегает по галерее. Орлы поднимаются. Мощный взмах двух пар крыльев. Вместе с художником Янклом Шером, вместе со старухой-Иовом, вместе с коленопреклонённым окном и узкой улочкой орлы исчезают в сверкающем облаке.
Последняя из слепых
Её глаза не вросли в плоть, как у всех. Они живут на своём, внутреннем, лице — две намагниченные иголочки.
Эти иголочки притягивают к себе зелёные ветки, солнце и тень, пульсирующие, как вены, цвета, человеческие лица, а главное, лицо её слепого возлюбленного.
Когда-то они встретились, как две ночи. Их каменная слепота высекла искры.
И когда он бредёт ночью вдоль каменных стен, чтобы луна кинула ему серебряную селёдку, а его лицо мокро, как оконное стекло в дождь, он играет на длинной дедовской свирели тоскливую мелодию, птичью похоронную, а она у себя на чердаке видит любимого в зеркале его звуков.
Однажды он не вернулся. Глухая сажа затянула зеркало. А она — словно ещё одна слепота поразила слепую!
Она ощупывает его тень. Шевелюру его тени. Намагниченные иголочки не притягивают его…
Кто-то вонзил нож в мертвеца!
Её пальцы — десять жужжащих пчёл — кружат по пустому чердаку, где воздух сгорел и обратился в белый пепел.
— Сестра, иди сюда!
Её маленькая зрячая сестра, полуголая, с книгой под мышкой, две косички — как раскрытые ножницы, появляется из мерцающего угла, держа в руке лампу.
— Научи меня танцевать. Я никогда не танцевала, ни разу в жизни.
Лампа — одноглазая сова — подвешена к балке. В свете налитого кровью глаза танцуют две сестры. Танцуют под звуки пропавшей свирели, под птичью похоронную музыку.
— Спасибо, моя хорошая. А теперь оставь меня, я хочу узнать, Бог слеп или нет.
Дрожь пробегает по чердаку. Так вздрагивает гнездо, когда чувствует, что пила впилась в дерево. Слепая медленно тянется к лампе, жужжащие пальцы отвинчивают абажур, льют керосин на волосы, на платье, и совиный глаз брызгает огнём.
Над узкими улицами — пещерами, где живут призраки — солнце. Солнце. Солнце.
Солнце на забинтованных окнах. Солнце на лицах. Солнце на мёртвых телах, что не находят смерти.
Люди, расколотые на два профиля, снова костенеют в розовом отсвете её танца.
А она, слепая, вся из одних огненных глаз, зажигает танцем улицы, город, облака:
— Боже, ты слеп. Так возьми же Себе мой огонь!..
Между двух труб
Словно память ангела смерти, луна стремительно подплывает к руинам чёрной улицы и повисает между двух труб. Длинные тени, клубясь, вытекают из лунных жил, как чёрная кровь из зарезанной лошади, и плавят снег внизу, на мостовой. От трубы, как дикая утка от тёмных вод, отделяется человек:
— Шейн-де-ле!
Из другой трубы, напротив, через улицу, появляется ещё один:
— Цал-ка!
— Шейнделе, мы должны выжить.
— Да, Цалка. Давно мы сидим в трубах?
— Недавно, всего лишь третью луну. Тебе не холодно, Шейнделе?
— Холодно? Когда светит луна, видно, что я вся в саже, как в чернобурке. Холода я не боюсь. Лишь бы внизу, в доме, не затопили. Мне всё кажется, из трубы летят искры.
— Там никого нет, никто не живёт на чёрной улице. Это не искры, а звёзды. Счастливые звёзды.
— Нет, Цалка, звёзды холодные, а искры — горячие, колючие. Обжигают, как поцелуи, только куда опаснее.
— Шейнделе, о ком это ты? Давай-ка начистоту. Я сам видел…
— Целуются всегда так, чтобы никто не видел. Как же ты заметил?
— Возле ямы… Перед тем как мы убежали, перед тем как спрятались в трубах, ты кому-то улыбалась, так улыбалась. Кто он?
— Ай, Цалка, ревновать в трубе… Ладно уж, скажу. Это был…
Фразу прерывает грохот подкованных сапог.
Две человеческие фигуры исчезают в трубах над чёрной улицей.
Мужик, который видел Бога
Полукругом, как натянутый лук, возле рва стоит расстрельная команда с закатанными рукавами и целится в «колесо судьбы» — горстку приговорённых.
Вокруг лесок, полуобнажённые скелеты деревьев. Пылает медный костёр, бросая горящие тени на живых мертвецов. Все они выглядят одинаково — будто комья земли, взрезанной плугом.
Две внучки прижимаются к бабушке — старая седая орлица с распростёртыми крыльями, только она сохранила своё извечное лицо.