Когда Мойше-Ицка читал, я почувствовал, что игла швейной машины пляшет на моём позвоночнике.
Последний раз мы с ним встретились первой ночью в гетто.
Босой, в рваной рубахе, со свитком под мышкой, он парил, как умирающий в полёте орёл, над застывшими человеческими волнами, которые еле дышали на узких городских улицах.
Чёрный ангел с булавкой в руке, единственный и многоликий, мигал из квадратных кусков неба без стёкол и с расколотых чердаков.
Ночь выкатилась из времени, и время исчезло. Мойше-Ицка опустился предо мной, освещённый собственной кровью.
— Всё ещё думаешь, что один может прорваться?
Он развернул свиток и указал пальцем на стих:
— Человек, я уже прорвался, я уже вечен.
Вдруг он расхохотался.
И его одинокий смех прогремел в тишине ночного гетто.
1980
Портрет в синем свитере[33]
На Хануку мама связала мне синий шерстяной свитер с высоким, до подбородка, воротом, носи — не хочу. Тёплый, как мамины руки, единственный такой в городе. Свежий снежок радуется за меня, когда я без пальто вышагиваю по улице, чтобы народ лопался от зависти. Ну, если не лопался, то, по крайней мере, смотрел с почтением и восторгом и на свитер, и на того, кто в нём. А главное, пусть завидуют злобные писаки, которые примеряются подрезать мне крылья, ещё до того как они выросли.
Тогда, за много лет до Второй и Третьей мировой войны, я познакомился в Литовском Иерусалиме с молодым художником. Вместе с женой, учительницей, он только что приехал из Парижа. Жена получила временную работу в гимназии, а муж — постоянную у мольберта.
Они приютились в комнате с застеклённым балконом, которую назвали «ателье». И оба сразу же влюбились: влюбились в старинный еврейский город на Вилии, о котором прежде только слышали, но не встречались с ним лицом к лицу. Ведь хотя художник не один год учился живописи и писал картины в Париже, куда они, едва поженившись, с превеликим трудом добрались из маленького польского местечка, там им пришлось хлебнуть лиха. Кроме того, у молодого художника были больные лёгкие, и старинный город в Литве с его речным и лесным воздухом манил издалека, тянул к себе и в конце концов притянул.
Мы познакомились на выставке Рохл Суцкевер[34]. На второй встрече мы почувствовали расположение друг к другу, и он пригласил меня в ателье посмотреть картины.
Художник был мастер молчать. Его короткие фразы были плагиатом из его молчания, если можно так выразиться. Но картины оказались красноречивы и оригинальны. Их своеобразие проступало из-под красок, словно он нарочно скрывал его дополнительными мазками. Так облака скрывают закат перед бурей. Хотя его стиль вовсе не поражал новизной, человек с тонким вкусом, едва проникнув в тайну его картин, сразу ощущал на нёбе их необычность, как знаток вин по одному лишь запаху пробки понимает, из какой местности виноград и какого возраста напиток в бутылке.
Третья встреча произошла у меня дома. С неё и началась наша дружба. Он принёс ящик с кистями, тюбиками краски и прочими принадлежностями и натянутый на раму холст.
Думаю, его вдохновил мой синий свитер. А если не только свитер, но и моя голова с густым чубом, возвышавшаяся над воротом, как дикая утка над волной в паводок, то тем лучше.
На стёклах выросли морозные ёлки. Солнцу нелегко будет их спилить.
Хотя мне и так было тепло, ради гостя я попросил маму затопить печь. Щиток разгораживал наши комнаты, как стена, а топка находилась с маминой стороны.
И вот в синем свитере, прижавшись к щитку и спрятав руки за спину, я сижу на табуретке и терпеливо позирую молчаливому живописцу.
Он не прячет лица за мольбертом, как делают другие художники, нервируя любопытных натурщиков. Холст поставлен так, что мне прекрасно видно, как я рождаюсь на нём во второй раз. Мой портретист каждую минуту поворачивается ко мне и взглядом, как на удочку, ловит линию, нюанс, оттенок, спрятанный над или под моей кожей, над или под моими мыслями, и увековечивает увиденное на белом холсте. Художнику, наверно, и в голову не приходит, что, изображая меня, он сам стал моим натурщиком: я тоже пишу его портрет на солнечном луче в воздухе.
Пока мы рисуем друг друга, я замечаю перед собой чьё-то лицо: глаза — из разных миров, из разных времён. Один цвета синьки, которую мама добавляет в корыто, когда стирает бельё, другой — с янтарным зрачком, поймавшим взгляд совы.