И мы оба заканчиваем портреты, когда догорает последняя спичка заката.
Внезапно, морозной зимней ночью, я решаю убежать из дома и из города. Но не как стреноженный конь, а на поезде. То есть пусть убежит поезд, а я буду у него внутри. Куда? В Варшаву!
А деньги-то у тебя есть? А знакомые, у которых можно остановиться? А маму оставить одну — это как, хорошо? Какой огонь поджёг твои сухие мысли?
Бесполезно спрашивать, бесполезно отвечать.
Среди морозных елей на стекле я вижу кровавую руку, она выковывает на окне решётку. Если завтра-послезавтра не сбегу, рука окуёт всю комнату, и будет поздно.
Маме для меня никогда ничего не жалко, она отдала мне все накопленные деньги.
Почему я замыслил побег, кто в этом виноват? Это всё жестокость злого духа, который вплёл в мамины волосы седые нити. Мне с этим не смириться. Я уже вызывал злого духа на дуэль, но он не явился. И я буду искать его на чужбине, пока не найду. А не найду — вызову на поединок себя.
Поезд-левиафан выплёвывает меня в польской столице. На мне мамин синий свитер.
Холодный фиолетовый рассвет.
Железная рука на крыше трамвая, как утопающий за соломинку, хватается за провода. Они бегут вдоль улицы, рассекают её, брызгают на снег искрами.
Покупаю «Экспресс», нахожу «комнаты на ночь» и выбираю первый попавшийся адрес: Дзельная 27. Вот это повезло так повезло: прямо напротив Павяка[35].
Еврей в кальсонах и пыльной шляпе, покашливая, приводит меня в зал. На всех стенах тяжёлые пурпурные шторы, словно сейчас начнут представление сразу четыре театра.
— Я по объявлению насчёт комнаты.
— На ночь сдаю.
— А днём?
— Нет, молодой человек. Только на ночь.
— Можно посмотреть комнату?
Покашливая, еврей приподнимает пурпурный занавес и вытаскивает раскладушку с просевшими пружинами.
— Вот комната, молодой человек.
— И сколько стоит?
— Вы литвак, так что с вас всего пять злотых в месяц. Но деньги вперёд.
Я протягиваю ему пять злотых, приличную часть своего капитала, записываю в потрёпанную книгу имя и фамилию «для полиции», оставляю в символической комнате чемодан и отправляюсь в город на борьбу со злым духом.
Поздно ночью возвращаюсь в оплаченное жильё и сначала думаю, что заблудился и забрёл в больницу: ряды раскладушек, стоят так тесно, что я с трудом пробираюсь на своё место. Раскладушки, само собой, не пустые, на всех вповалку лежат какие-то парни и девки. Пьют водку. Целуются. Девки визжат. И над визгом качается, как маятник, хриплый, желчно-зелёный кашель еврея, который сдал мне символическую комнату.
Теперь-то я вижу, в какое тёплое местечко попал: воры, блатные, мясники. На день таким комната не нужна. Было бы где со своими визгливыми подружками ночь провести. В нос ударяет запах вымени и коровьих внутренностей. Мычит завязанный в мешке телёнок. Неужели придётся ночевать тут целый месяц? А что поделаешь, заплатил уже.
Я понемногу привыкаю к соседям. С жадностью ловлю их блатной жаргон. Их рассказы увлекают меня, как перипетии пикантного романа. Когда один писатель, с которым я успел познакомиться, предложил переночевать у него, потому что вечером ударил жгучий мороз, я отказался.
Однажды к нам нагрянули полицейские и тайные агенты. Парни и девки не больно-то испугались. Они с полицией запанибрата. А тот, кого искали (какая-то история с убийством провокатора), вовремя скрылся. Можете надеть наручники на его раскладушку.
Голод не тётка. Я работаю подручным у маляра. Выскребаю стены, а он красит. И ещё успеваю ходить в библиотеку, заглядываю на Геншую улицу, на кладбище, послушать замечательные причитания плакальщиц. Знакомлюсь с артистами, поэтами, революционерами.
Была у меня в Варшаве и любовь, правда, недолго: в Библиотеке Гроссера[36] рядом со мной сидит девушка, её лицо пылает, она листает ресницами стихи Тувима. Знакомимся. Её зовут Салча.
Едва успели познакомиться, Салча заявляет, что её папенька хочет меня видеть. Почему бы и нет? Я тоже не прочь увидеть того, кто хочет видеть меня. Салча берёт меня за руку — её ладонь пылает так же, как лицо — и ведёт на Дзикую улицу. Проходим через двор. На карнизах огромные сосульки. По заледенелым горбатым ступенькам поднимаемся в дом. Стрекочут швейные машины.
Выскакивает Салчин папенька с ножницами в руках. Иголки, воткнутые в красную жилетку, сверкают, как искры на оселке.
Замечательный папенька. Но как только я узнаю, что шьют в его мастерской, а шьют здесь фраки, в которые обряжают христианских покойников, поэтому спереди фраки чёрные, элегантные, а спина — из белой лайки, я со всех ног пробегаю по аллее из этих фраков, будто между гигантскими, расправившими крылья воронами, и по горбатым обледенелым ступенькам вылетаю на улицу — навсегда.
36
Бронислав Гроссер (1883–1912) — юрист, публицист и редактор, член Бунда, активный участник еврейского рабочего движения.