Может, я остался бы в своей символической комнате ещё на месяц, но случилось несчастье: утром собираюсь одеваться, а свитера нет. Украли! Кто теперь защитит меня в чужом мире? Утешает только одно: синий свитер остался жить на портрете, написанном молодым художником в моём родном городе.
Униженный, я поехал домой.
Напрасно я рванул в Варшаву: злого духа я не одолел. Пока меня не было, он вплёл в мамины волосы новые седые нити. А может, он гнездится во мне, у меня внутри?
Как же вызвать его на дуэль?
Лиха беда не ходит одна: художник и его жена куда-то пропали, прихватив с собой портрет. Погнались за мной в Варшаву или уехали куда-нибудь на край света?
Я тосковал по портрету десять лет, двадцать лет. До меня дошло известие, что художник погиб в гетто.
И вот — в моём тель-авивском доме важный гость: пришёл Марк Шагал и принёс в подарок моей дочери коробку с красками.
Выпиваем. Делимся воспоминаниями. Поклонники Шагала, восторженные, вдохновлённые, сидят за столом.
Я тоже вдохновлён, я лечу над временем, над скелетами дней, рассказываю, наверно, лучше, чем здесь написал, историю о синем шерстяном свитере, который мама связала мне на Хануку, о молодом художнике, о портрете, о судьбе свитера, по которому я тоскую до сих пор.
Внезапно — стук в дверь. И — хотите верьте, хотите нет — входит портрет в синем свитере, молодой, живой и здоровый, и сам карабкается на восточную стену[37]. Там он и живёт до сего дня.
Единственный, кто тогда не удивился, был Марк Шагал. Он указал рукой на портрет и одарил меня своей витебской улыбкой:
— Если очень сильно, по-настоящему тосковать, можно оживить что угодно…
1985
Пороховая бригада
Это случилось, когда время встало на дыбы и саранча осадила мой город. Она пожирала не колосья и плоды, но людей, молодых и пожилых, детей и стариков. И, кроме мяса и костей, распиливала своими зубьями ту часть человека, которую называют душой.
Для саранчи это был самый лакомый кусок.
И тогда, ранней осенью, на рассвете, меня схватил в моей чердачной комнате подручный саранчи, который ещё вчера был студентом в белом картузе, мой сосед. На улице он и ему подобные втолкнули меня в шеренгу пойманных за ночь людей, и нас погнали вверх, вверх, к горе, которая начинается там, где кончается улица.
Клёны по обочинам роняли с ветвей жёлтые звёзды.
Улица кончилась, а шеренгу погнали дальше, по расселине между двух гор.
Брюхо одной из этих гор было опоясано колючей проволокой, а внутри, за проволокой, окопы вокруг пещер и крепостных стен с амбразурами, возведённых бывшим властителем города для защиты от врагов.
Шеренга спустилась в окопы.
Ещё один подручный бесчисленной саранчи, одетый в мышиные галифе, выполз из пещеры и произнёс для пленных короткую речь: мы разожгли войну, чтобы захватить весь мир, и должны за это дорого заплатить. Для начала мы перенесём на спине удушающие бомбы из чрева этой горы на другую, напротив.
Раньше казалось, до той горы рукой подать, но теперь, из-за тяжести бомб, путь стал гораздо длиннее. Мало того, земля до самого горизонта превратилась в тесто.
Его превосходительство жребий определил меня в пороховую бригаду (так почему-то назвали тех, кто должен был носить бомбы). Мы шли парами, я оказался в середине колонны.
Мой попутчик сгибался под ношей. Я смотрел на него сбоку. Пот лился с него первым осенним дождём. Лицо в тени соломенной шляпы — напоминания об ушедшем лете — заросло густой серебристой бородой. Шнурок пенсне перекинут через левое ухо, стёкла при каждом шаге подпрыгивают, как влюблённая парочка на карусели (это гротескное сравнение сохранилось в моей памяти с того дня!). На секунду я освободил правую руку и поправил попутчику пенсне, чтобы оно не упало.
Мы шли, но оставались на месте. С каждым нашим шагом гора отодвигалась от нас. Под демоническую музыку хрустящих костей я познакомился с попутчиком. Хрипя, мы перебрасывались отрывистыми фразами, чтобы забыть свою дикую роль и скоротать дорогу, которую нам предстояло проплыть посуху до вожделенной горы.
37