Она сняла перстенёк, протянула мне, чтобы я его узнал, и стала вырезать им по воздуху, как по древесной коре, нежные слова.
Только тогда я почувствовал действительность, что так часто притворяется сном.
Раздался стрёкот пулемёта и поднял из воды корягу, похожую на слоновий хобот.
Кучка теней вскочила и бросилась назад, в непроходимые топи.
День курился среди тонких, кривых стволов сухостоя, как жёлтая сера.
Неподвижно стоит журавль, клюв и длинные, красные ноги вморожены в блестящий лёд.
Люди падают у нас за спиной — и мы видим это, у нас на затылке появились глаза.
Внезапно девушка останавливается:
— Мне надо вернуться туда, к той кочке. Я потеряла перстенёк.
Я не успел её удержать, её ладонь выскользнула из моей, как белый голубь.
Я остался один.
Один, как впаянный в лёд журавль.
Кто-то из моих товарищей упал, кто-то скрылся в лесной глуши.
Я кричу: «Ау!» Нюхом, как волк, пытаюсь уловить её дыхание, мечусь, босой, туда-сюда, и — раз! — проваливаюсь по шею в бочаг.
День погас, как спичка. Лишь маленький красноватый огонёк еще недолго тлел на её конце, освещая горизонт.
И ночь напала, как скорпион.
Назавтра, блуждая наугад, я набрёл на ту самую кочку. Но от девушки осталось меньше, чем от сновидения. Я еле выбрался из топей и дотащился до леска — заселённого одними берёзами.
Опьянённый сомнением и верой, я вырвал из земли камень и начал колотить им по стволу обнажённой берёзы, самой старой в роще. Удар, ещё удар, ещё, ещё, пока эхо не подхватило их звук, глухой, как раскаты далёкого грома. Камень раскрошился вместе с последними мыслями. И тогда мне явился образ — возник среди высоких, ободранных берёз, словно одна из них превратилась в человека.
Сначала появились зрачки — солёный янтарь, только из моря.
Затем — растрёпанная голова в терновом венце.
Вокруг шеи змея.
Одежда изношена, порвана — развевающиеся лохмотья.
Под ними — голое тело в язвах, алых, как маки.
— Эй, кто ты? Невеста болотного царя?
Змея покачала головкой; нет.
Видение приблизилось.
И вдруг — в левой руке сверкнул перстенёк, тот самый перстенёк с кровавой каплей рубина.
…И с тех пор, когда во сне, где звуки бродят, как люди, мне является песня, выстраданная, любимая, а едва проснусь, исчезает, как та моя милая девушка на болотах, — я начинаю бить камнем слов в своё сердце и бью, покуда камень не раскрошится, покуда я с последним вздохом не упаду наземь. Бывает, в такую минуту исчезнувшая песня приходит ко мне наяву, нагая и окровавленная, но с золотым перстеньком любви, — и улыбается сквозь слёзы.
Памяти тулупчика
Став тулупчиком, ты остался ягнёнком.
Мама за мешочек соли купила тебя у столетнего киргиза, чтобы сделать мне подарок на седьмой день рождения, и — словно мамино дыхание перетекло в моё тело, и — словно я надел живое солнце… Через снега маршировали косоглазые, располосованные кинжалами дни. В тебе я сочинил свой первый стишок — снеговика. Бесплотным духом становился я, накинув твои крылья. Казался себе невидимым. Семь лучезарных голубей приносили меня домой.
Ты сопровождал меня через времена и страны мелодией детства — тёплая скрипочка.
Видел, как царапнула меня Полярная звезда…
Когда я вырос из тебя, ты отказался от рук — остался без рукавов, чтобы продлить нашу дружбу.
Тебе, тулупчик, я доверял свои листки, которые исписывал в лунном свете кривыми строчками, скачущими, как танец пьяницы на снегу.
А потом, когда моя голубятня исчезла вместе с облаками, кто ещё, кроме тебя и стаи ран, меня провожал!..
Когда моё лицо превратилось в прищемлённый палец, ты не дал фиолетовому льду сковать мою улыбку.
А однажды, в лесу, над замурованными в лёд змеями, у женщины начались схватки… И в тебе, в твоём тёплом гнезде, укрылось бледно-голубое дитя — голубое, как ты.
А в другой раз — набросив тебя на голые плечи, я через поле боя скакал на лошади к восходящему солнцу.
Снег — ясное вечернее небо. Конь — гимн, летящий над снежным покровом. Из раны на его жилистой шее падают золотые рыбки. Мои рёбра вжались в его рёбра. Кожа не нужна. И ты тоже не нужен, или ты ощутил накал борьбы и, как взгляд, исполненный голубой мудрости, опустился в снег?
Конь встаёт на дыбы. Всадник видит — голубая овечка блуждает в вечности:
— Ме-ме… Ма-ма…