Я читаю молитву по его отцу. Человек в чёрном одевает глаза в белый платок, как в саван.
— Будете в Москве — заходите. Вот моя визитка.
Он склоняется над кратером, отступает на несколько шагов, поворачивается и исчезает в чреве автомобиля, который ждёт наверху, где висят обрывки колючей проволоки.
Признаюсь: до сих пор я даже не взглянул на визитку. Но сейчас незнакомое чувство подсказывает: найди её. Кто этот человек в чёрном, который одел глаза в белый платок, как в саван?
Чувство не обмануло: человек в чёрном оказался высокопоставленным чиновником из министерства.
Он присылает за мной шофёра в двубортной куртке с медными пуговицами.
Я рассказываю, зачем приехал. Читаю Пайкино письмо, переводя с листа на русский.
— Читайте по-еврейски, — тихо говорит человек в чёрном, — я понимаю.
Читаю: «Извини, что у меня слова прыгают, как слепые птицы по веткам. Я пишу ртом… Держу карандаш зубами».
И вижу, что его лицо становится белее мела, как тогда, в Понарах.
— Эта женщина — землячка вашего отца. И у других женщин та же беда: им нужны деревянные руки и ноги. И Бубеле с улицы Гаона тоже.
Дверь открывается перед шеренгой деревянных людей. Они пришли со мной попрощаться: лесок, у которого ветви в доме, а корни на улице. Впереди Пайка. Я сразу её узнаю. Всё те же молодые, ярко-алые губы.
Я пожимаю твёрдые деревянные руки, как живые. Вот её подруги: Юдис, Мишель, Яблонка, Розетт, Сельма, Темерл… Внизу — Бубеле с улицы Гаона на трёхколёсной тележке.
Отовсюду слетаются птицы и поют у них над головой.
Самые красивые женщины на свете!
Они подают мне деревянные руки: из их плеч и локтей растут ветви с невиданными плодами.
Я провожаю их вниз по лестнице.
Лесок торопится домой, домой.
Впереди — Бубеле, сказочная лесная дева.
Пайка берёт меня под руку:
— Что меня мучает больше всего: Бома Зайчик жив? И если жив, у него руки тоже деревянные? Если нет, вдруг он не будет меня любить, вдруг не захочет обнять.
1986
Женщина с чужим лицом
Ни с соседкой за стеной, ни с её мужем я ни разу даже словом не перекинулся.
Случайно встречались у дверей, на лестнице, на улице, иногда в каком-нибудь кафе и только кивали друг другу, раз уж так принято. И я, и она, и он.
Редко-редко они давали себе свободу высказаться, когда я находился рядом, и, если это случалось, мое ухо щекотали звуки испанского языка. Даже их кошка, дама с роскошными усами, мяукала на языке Сервантеса.
По табличке на двери я знал, что их зовут Клара и Мануэль. Мануэля, чтоб не сглазить, Бог одарил немалым горбом. А Клара всякий раз, когда я её видел, вызывала одну и ту же мысль: женщина с чужим лицом. Чьё у неё лицо, я не знаю. Не знаю даже, кто такая она сама.
Однажды, осенней ночью, соседка за стеной сломала стену молчания между нами. Клара вошла ко мне без церемоний, как к старому знакомому, и голосом, похожим на звук лопнувшей струны, очень тонким и благородным, попросила, чтобы завтра я пришёл на похороны её мужа.
Она говорила не по-испански, а на языке, который мне близок. Но и этот язык дрожал испанской мелодией.
— Мануэль не проклинал смерть. Только показал ей фигу и угас.
Помню это кладбище, когда оно только родилось, и вот оно уже пригрело дедов, бабок и внуков.
Сколько пальцев осталось у двоих солдат-инвалидов, столько народу, считая меня, Клару и могильщика, было на похоронах.
По лицу Клары дождём струилась чёрная вуаль.
После «Эйл моле рахамим»[50] у глиняного холмика остались двое: я и Клара. Холмик напоминал горб Мануэля. Могу поклясться, Клара тоже так подумала.
Наши ноги прилипли к сырой глине вокруг могилы. Эта глина, подумал я, объединяет нас. Она — наша пища, наша вечная диета.
На могилу Клара уложила спать букетик хризантем. Потом, освободившись от глиняной гравитации, подошла ко мне:
— Всех этих, кто только что ушёл, я не знаю. Друзья Мануэля. Он с ними в бридж играл. Мои друзья тоже здесь, но их не видно.
Я огляделся по сторонам. Где же её друзья, за надгробиями, что ли, прячутся? Но вокруг не было ни одной живой души.
— Знаете, кто мои друзья? Это слёзы.
Из-под чёрного дождя вуали сверкнули две маленькие молнии.
Вскоре пошёл настоящий дождь. Капли запрыгали по холмику, как рыбки из ячей тяжёлой растянутой сети.
— Я провожу вас домой. Адрес я знаю. — Я взял Клару под руку.
50
«Эйл моле рахамим» («Господь, исполненный милосердия») — молитва, которую читают на похоронах и на годовщину смерти.