Малыш уже давно стал дедом. А трубочист Эля — точно такой же, как тогда: как лунатик, шагает по чёрному снегу на смёрзшихся крышах, за спиной привязанное верёвкой ведёрко, и в нём — родившийся вчера малыш.
Трубочист Эля блуждает по крышам, перепрыгивает с одной на другую, за спиной — привязанное верёвкой ведёрко, и в нём — малыш, помазанный на царство печной сажей.
Внизу дома окружены огненными кольцами.
— Малыш, ты только вчера родился, да?
Человек из земли и глины, тот, который ловит в головах умирающего его невнятное бормотание, не знает, что ответить. Но знает, что трубочист Эля вытащил его из трубы, помазал на царство сажей, посадил в ведёрко, прорвался через огненные кольца и принёс крестьянке, а добрая женщина спрятала его в хлеву среди больших, тёплых коров.
— Малыш, постучи мне по сердцу, сильнее — «Ал хет»[51]: грешен я, не спас из другой трубы твою сестрёнку.
Человек, сидящий в головах умирающего, уже не может сдержать галоп своей немоты.
— Эля, ты же сам мне рассказывал, что крыши были скользкими, как змеи. Ты упал вместе со мной и покалечился. А мне повезло. Меня защитила жесть ведёрка. Как же ты мог подняться наверх из огненных колец внизу?
— Малыш, если так, я возьму с собой в дальний путь один вопрос: почему Бог не был тогда трубочистом?
1986
Вкус птичьего молока
В пачке газет и газетёнок, что приходят ко мне пешком и прилетают на самолёте изо всех уголков мира, мне бросилось в глаза одно имя, обведенное чёрной рамкой: Бера-Лейб. Знакомое имя.
Бывает, колесо перекашивается и слетает, не удержавшись на оси, когда телега несётся под гору. Вот так и время перекосилось, слетело со своей оси и колесом упало к моим ногам. И пусть другие воспоминания, как собаки, рвутся с цепи, рычат и завывают! Сейчас я расскажу о времени, которое колесом лежит у моих ног, а ты, Бера-Лейб, на том свете услышишь и вспомнишь, что произошло когда-то на этом свете, где мы встретились и я сыграл в твоей любви довольно необычную роль.
Насколько неожиданно я увидел тебя в чёрной рамке, настолько же неожиданно я увидел тебя в первый раз. Это было в библиотеке Страшуна много-много лет назад, если про годы вообще можно сказать «назад» или «вперёд».
Даже звёзды хотят читать в библиотеке Страшуна! Они приходят, но в библиотеке слишком много народу, и их не пускают. Им остаётся читать только развёрнутый снежный свиток на улице.
А внутри над двумя длинными столами в зале склонились алчущие лица. И хотя мысли читателей и рыдают, и смеются, и бьются, и кричат, здесь необыкновенно тихо. Шёлковые пальцы листают шёлковые страницы. Слышно, как за окном падает каждая снежинка; слышно, как растут волосы.
Здесь я читаю, учусь, в основном зимой, со второй половины дня до позднего вечера; вхожу, как только открывается тяжёлая дверь библиотеки, и ухожу, когда колокольчик звоном разбивает тишину: «Спокойной ночи».
Передо мной «Так говорил Заратустра». Мой мозг превратился в улей. Со страниц в него влетают огненные пчёлы. Поднимаю голову, чтобы переварить очередную порцию горького мёда, и вдруг вижу напротив незнакомое лицо, которое тоже нелегко переварить, столько муки в каждой его черте, в каждой морщинке. Лицо аскета, бледное, как головка чеснока.
Кто этот молодой человек, воплощение одиночества? Он не читает, не занимается, только перелистывает страницы. Какой злой дух не впускает его внутрь? Но, может, он листает и читает себя, а я не вижу? Вижу только отчаяние, дрожащее на его висках.
То же самое завтра, то же самое послезавтра. И всякий раз, где бы я ни сел, ты — напротив. Не иначе как ты явился, чтобы затуманить учение Заратустры. Я решаю: надо познакомиться со своим визави. И когда колокольчик снова разбивает звоном тишину и читатели встают и по аллее между двумя столами направляются к выходу, я не спускаю с тебя глаз, стараюсь не потерять.
Пройдя через железные ворота с двумя фонарями, в которые забрались две звезды, ты поворачиваешь налево, к еврейскому кварталу, в ночь. Стекло луны покрыто морозным узором. Твоя изголодавшаяся тень одета теплее, чем ты. Любопытство — моя натура, я иду за тобой по следу в лабиринте переулков. И вдруг вижу: ты замертво рухнул в сугроб, и его клавиши всхлипнули под твоим телом.
Так мы познакомились. Зимней ночью у сугроба.
Наверно, Бера-Лейб, у твоих родителей было хорошее чувство юмора, если они, когда ты родился, запрягли в одну упряжку двух разных зверей[52]. А может, эти звери помогали тебе нести твою измученную душу?
51
«Ал хет» («За грех») — покаянная молитва. Когда её читают, бьют себя кулаком по сердцу.
52