1988
Подсолнухи
То, о чём я собираюсь рассказать, произошло в конце пятидесятых, когда деревья, срубленные в польском лесу, проломили плотину и стремительно поплыли в еврейскую страну.
Их корни глубоко погрузились в земную твердь и дали обет не показываться солнцу — пока не придёт Мессия.
Тогда ко мне, редактору журнала «Ди голдене кейт», в мой отгороженный угол по истёртым серым ступеням, как муравьи, спасающие личинок из разорённого муравейника, тянулись десятки тех, кто остался в живых. В закрома вечности они несли рукописи, дневники, воспоминания о своих смертельных переживаниях, о войне и Катастрофе. Если всё это напечатать и переплести, то страданий, боли и незаживающих ран хватит на целую библиотеку.
Во мне развилось шестое чувство, способность, лишь пролистав рукопись, дневник, мемуары, узнавать, годятся ли они для журнала, потому что у меня не было сил всё от начала до конца перечитывать и переживать. Теперь я бью себя в грудь, раскаиваясь в ошибках, но без ошибок не было бы и раскаяния.
В один из дней, когда солнце уже повернулось на осень и запах спелых морских волн щекотал мне нёбо, я сидел в редакции за маленьким письменным столом. Левая рука лежала на книге, я ощущал её переплёт кожей ладони. Первый привет осени… Багряный жилистый лист влетел в окно, чтобы сказать «доброе утро» — иголкой кольнула мысль. И вдруг я и правда услышал «доброе утро», сказанное женским голосом.
Прежде чем я успел рассмотреть лицо посетительницы, мой взгляд зацепился за маленькие подсолнухи, которые будто росли на её старомодном платье. Когда я поднял глаза, женщина вздрогнула, и подсолнухи шевельнулись, как под лёгким ветерком.
Причёска женщины напоминала косматое облако. Редкие локоны парили надо лбом, а под ними гасли и опять вспыхивали глаза, как светляки в ночном мшистом лесу.
— Позвольте представиться, — заговорила женщина голосом охрипшей певчей птицы. — Меня зовут Лиза. Даже не знаю, как обращаться к редактору, который когда-то на моих глазах превращался из мальчика в юношу, на «ты» или на «вы». Но для начала я тебе или вам немного помогу. Раскрою карты: я не писательница. Даже сама не могу прочитать, что навечно во мне записано. Можно разве что напечатать моё молчание для слепого читателя.
Я закрыл дверь, чтобы нам не помешали, и придвинул к своему стулу тот, что стоял перед столом, чтобы между мной и посетительницей не было деревянной преграды.
— Лиза… Знакомое имя. Вот только не припомню, когда и как оно забрело в мою память. Давай лучше на «ты», может, тогда моя память быстрее смилостивится.
Облако её волос почти коснулось моих ресниц.
— Я помогу тебе вспомнить, кто такая Лиза: я была лучшей подругой твоей сестры Этеле, она в тринадцать лет умерла от воспаления мозга. Её мозг был забит высшей математикой и философией. Она знала больше учителей. Они частенько приходили к вашей маме рассказать, какая Этеле умница и как они ей восхищаются. Такой ученицы у них никогда не было.
Ничего удивительного, что такой мозг сгорел. Последний раз я видела тебя на похоронах. Ты взял веточку, наклонился над могилой и что-то написал на песке.
Лиза встала. В щёлочках глаз-светляков сверкнули слёзы.
— Если не помнишь меня, может, помнишь подсолнухи у меня на платье. Тогда оно, правда, было длиннее, но у меня изменилось только лицо, фигура осталась как прежде. Я ношу это платье уже очень много лет, и это неспроста. Мы не могли бы поговорить где-нибудь, где нас никто не услышит? Уши есть и у стен, и даже у рыб в море.
«У Бога, думаю, тоже есть уши», — хотел я сказать, но сказал другое:
— Хорошо, Лиза, давай спустимся вниз и найдём какое-нибудь местечко, где нет ушей.
Когда я хотел запереть дверь, Лиза быстро придержала её за ручку.
— Хоть я и не писательница, кое-что я редактору принесла: несколько замечательных стихотворений на русском. Не своих, не своих. Это стихи Этеле. Твоя сестра отдала их мне, до того как её увезли в больницу, где не сумели погасить её воспалённый мозг. Своего единственного ребёнка я не уберегла, а русские стихи Этеле — да.
Из-под подкладки старомодного ридикюля Лиза достала и протянула мне пачку тонкой бумаги, перевязанную красной бечёвкой.
— Но я хочу за это достойную плату: умный совет.
Едва стихи Этеле, перевязанные красной бечёвкой, оказались у меня в руках, я почувствовал, что Лиза тоже стала мне как сестра.
Меня охватила мучительная радость: неожиданно я получил доказательство, что Этеле существовала, что когда-то моя сестра действительно была живой, и это добавило жизненной силы мне самому.