– А если это Нечисть, – добавил Шишковатый, – то надо заметить ее прежде, чем она заметит нас.
Они растянулись цепочкой и медленно, осторожно двинулись под гору к оврагу, куда показала Иоланда. На полпути к нему Харкорт ощутил резкий запах дыма. Иоланда была права; там горел огонь. Низко пригнувшись, он продолжал спускаться по склону, то и дело озираясь по сторонам.
Услышав какой-то нечленораздельный звук, он застыл на месте и взглянул направо, откуда донесся звук. Там приник к земле Шишковатый. Увидев, что Харкорт смотрит в его сторону, он ткнул пальцем вперед, и Харкорт, посмотрев в этом направлении, увидел плывущую в воздухе тонкую голубую струйку дыма.
Он поднял руку, дал знак двигаться вперед и, пригибаясь как можно ниже, продолжал медленно спускаться под гору. Взглянув направо, он увидел, что Шишковатый тоже двинулся вперед, а за ним и аббат. Иоланды не было видно. Проклятая девчонка, подумал он, куда она делась? Вечно норовит держаться сама по себе! Но тут же он увидел ее слева от себя и далеко впереди: она перебегала от дерева к дереву, едва заметная на их фоне, лишь что-то смутно мелькало вдали.
Он сделал еще несколько шагов вперед и остановился как вкопанный. Там, на дне оврага, горел костер. У ручейка, низвергавшегося из расщелины в склоне оврага, стояла жалкая хижина. Над водой возвышалось какое-то деревянное сооружение. «Мельница! – подумал он. – Клянусь Богом, мельница!» Мельничное колесо вертелось, сверкая на солнце, от его лопастей поднималась водяная пыль. А над колесом вращалась, качаясь во все стороны, деревянная клетка. Внутри клетки кто-то был, но кто – он разглядеть не мог. Оттуда доносились какие-то скрипучие звуки, но издавала их сама вращающаяся клетка или существо, сидевшее в ней, понять было невозможно.
Около мельничного колеса стоял на коленях человек, что-то делавший с обрубком дерева. В руках у него были молоток и стамеска. Он был стар: длинные седые волосы падали ему на плечи, седая борода спускалась на грудь. Он колотил молотком по стамеске, не замечая приближения людей.
Харкорт внимательно осмотрелся. Никого больше видно не было, хотя в хижине мог быть еще кто-то. Старик на коленях продолжал колотить по обрубку.
Харкорт выпрямился и направился к старику, стараясь двигаться как можно тише. Но его опередил аббат, который величественно приближался к старику, огромный и внушительный, по узкому ровному дну оврага.
Старик бросил молоток со стамеской и вскочил на ноги. Он стоял, уставившись на аббата и готовый в любую минуту пуститься наутек. Потом, видимо, сообразил, кто может быть этот человек в сутане и с выстриженной макушкой, и бросился ему навстречу. Едва не поскользнувшись, он остановился и упал на колени, прижав к груди молитвенно сложенные руки.
– Благослови меня, отец! – вскричал он жалобным голосом. – Благослови меня!
Аббат воздел руку, пробормотал что-то по-латыни и осенил его крестным знамением. Потом он нагнулся и поднял старика на ноги.
– Я уже не надеялся, что когда-нибудь дождусь благословения Церкви, – дрожащим голосом сказал старик. – Думал, что безвозвратно погиб. Думал, что Бог обо мне забыл.
– Милосердный Господь никогда не забывает своих детей, – ответил аббат.
– Но я принял меры, – сказал старик. – Пусть я погряз в невежестве, но я кое-что придумал.
– И что же ты придумал, сын мой? – ласково спросил аббат.
– Ну, понимаешь, отец, у меня есть вон тот попугай.
– Не могу понять, откуда здесь, на Брошенных Землях, мог взяться попугай. Ты ведь сказал – попугай?
– Да, отец, попугай.
– Но скажи мне, ради Бога, какой он из себя – попугай? Я знаю много разных птиц, но никогда не видел попугая.
– Попугай, – сказал Шишковатый, – это птица, которая живет в джунглях на далеком юге. Очень красивая птица, зелено-сине-красного света, и при должном старании ее можно научить передразнивать человеческую речь.
– Да, это правда, – подтвердил старик. – Но это требует большого терпения и не всегда получается. Я пробовал выучить его произносить «Верую», но ему такое не под силу. Я пытался обучить его возносить молитву Божьей Матери, но тоже не преуспел. В конце концов я смог только научить его говорить «Спаси Господь мою душу», но эта глупая птица валит все слова в одну кучу.
– Да благословит меня Господь, – сказал ошеломленный аббат, – ты хочешь сказать, что научил птицу говорить «Спаси Господь мою душу»?
– Отец, – взмолился старик, – ничего лучшего мне не удалось добиться! Я пробовал и «Верую», и молитву Богоматери…
– А зачем? – спросил аббат.
– Ну как же! – отозвался старик, потрясенный тем, что аббат не может понять, зачем это нужно. – Я считаю, надо, чтобы хоть кто-нибудь мог замолвить за меня словечко перед Господом, и раз уж никого другого у меня нет, я решил, что сойдет и птица. Я сказал себе, что это все-таки лучше, чем ничего. Разве ты не согласен, отец?
– Не уверен, – сказал аббат строго. – Было бы лучше, если бы ты сам…
– Сам-то я молился, отец. Со всем старанием. Бывало, что и до изнеможения.
– Тогда зачем же понадобилась птица?
– Но ты же должен понять, отец! Я считал, что птица даст мне хоть какой-нибудь лишний шанс. А здесь, среди злобной Нечисти, лишний шанс, пусть самый крохотный, не помешает.
– Это вон та птица, что в клетке? – спросил Шишковатый.