— Да, да, да, вы им!
— Что ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы я врал?
Я не хотела его слушать. Пошла в галерею и включила радиолу. Но и музыка не смогла заглушить во мне страх и тревогу: в парке будет драка. Я же знаю, как дерутся из-за девчонок мальчишки. А тем более воронцовские. Как отвадить этого Абу? Может, просто не идти на карнавал? Глупо, глупо поступил мой брат!
Посмотрела в окно. Дарья Петровна сидит на своем пороге, торопливо толчет в ступке специи. А сама неспокойная, щурит близорукие глаза на наши окна. Значит, есть опять какие-то сногсшибательные новости, и она сгорает от нетерпения пересказать их нам.
— Телеграмма! — крикнул, войдя во двор, почтальон.
Я сбежала с лестницы, думала — от Коли. Прочла, закричала:
— Тетя Адель! Тетя Адель! Нана родила девочку! Назвали Рогнедой! Теперь у Наны трое детей, вот здорово!
— Ну что ж, — обрадовалась мама, — хорошо. Как говорится: бог любит троицу. Жизнь наладилась, теперь рожать да рожать!..
— Давайте послушаем последние известия, — благодушно сказал папа, пошел в дядину комнату, включил репродуктор и вдруг крикнул: — Товарищи, скорей идите! Говорит Молотов!
Мы вбежали в комнату.
«…Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством…»
Мы стояли под репродуктором с широко раскрытыми глазами.
— Наши гибнут, наши, — заплакала мама. — Родненькие, бедненькие мальчики… Господи, что же это такое творится, на самом деле?
Папа и брат сжимали кулаки:
— Ну мы им покажем, мерзавцам!
— Мы разобьем их, дядя Эрнест, наголову!
Дядя Эмиль кусал губы. Он был бледен как полотно.
«Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию…»
Прибежала Дарья Петровна, пришли бабка Фрося и Тоня.
— Товарищи, — осипшим от волнения голосом проговорила Тоня, — вот и кончилась мирная жизнь.
Мы заплакали в голос. Надвигалось что-то страшное, надвигалось зло, которое я сразу возненавидела всей душой. Люди! Чем я могу помочь? Что могу сделать? Если нужна моя жизнь, возьмите ее, только пусть Гитлер умрет! Пусть умрет эта гадина, которая убивает сейчас, в эти минуты и секунды наших дорогих воинов, наших добрых и доверчивых советских людей, стариков, детишек, женщин… Почему, почему нельзя сделать так, чтобы я сразу очутилась в ставке Гитлера? Я бы убила, убила его открыто, своими собственными руками, и пусть бы потом казнили они меня страшной казнью, но война была бы сразу прекращена!..
— Где Коля? — тихо спросила мама.
Никто не ответил.
— Колечка, родненький мой, — горько разрыдалась я.
— Мы им покажем! — сквозь зубы твердил Лева. — Мы им, бандитам, покажем!
— Вай-мэ, дедико![69] — запричитала, заплакала наша добрая Дарья Петровна, и все мы обнялись, тесно прижавшись друг к другу.
— «…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Мы стояли под репродуктором как оглушенные. Через два дня Отари, Роберт и Лева получили повестки из военкомата.