Воды не хватало. Кто-то догадался пламя землей забрасывать. Очень помогли солдаты. Как взялись за лопаты — оба птичника землей забросали. А с железной дороги чуть раньше увидел пожар машинист паровоза и на предельной скорости — в Тифлис. Оттуда сразу выехала пожарная команда. И из Мцхета приехала такая же. Но еще до того рабочие и солдаты погасили огонь. И ветер, к счастью, повернул в другую сторону, а то бы сгорели и коровники, из которых еще в самом начале пожара выгнали коров. Инспектор хотел было акт о пожаре составлять, но отец мой потребовал, чтобы сразу, по горячим следам, провели допрос.
Заходили в контору поодиночке. Повариха была тут же — обмазывала обожженных постным маслом. Сгоряча отмахивались, злы были, боли от злости не чувствовали. Ведь совхоз руками рабочих поднят, и вмиг какая-то гадина…
Один комсомолец сказал, что видел, как новый рабочий, шестнадцатилетний паренек, ночью во двор выходил и вернулся бегом. Тотчас же вспыхнул пожар. Стали искать паренька, не нашли, побежали к дороге, а он там, в кустах. Привели в контору, признался сразу: «Приезжал дяденька, темно было, не разглядел его, он дал пять рублей и еще обещал дать, только, говорит, подожги птичники».
— Врешь, — удивился быстрому признанью инспектор.
— А куда мне деться? Ведь видели. Я бутылку из-под керосина под дальний курятник зашвырнул и туда же пустой коробок спичек.
Побежали, посмотрели: валялась там бутылка.
— Зачем ты сделал это?
Молчит. Потом сказал:
— Мать моя в Азербайджане в деревне живет. Отца нет, трудно. Хотел деньги ей послать.
А утром в совхоз приехала комиссия из управления. Гжевский кричал:
— Вредительство! Сгною!
Тогда мой отец пошел на него молча, и, видно, такое было выражение его лица — Гжевский испугался, оглянулся на свою бричку, еще раз глянул на моего отца и побежал. За ним вся комиссия. Сели, укатили.
Когда отец рассказал Георгию Вахтанговичу о пожаре и о визите в совхоз Гжевского, зав. политотделом ответил не сразу:
— Ты вот что… Правильно ты сделал, что сдержался — не поколотил его. Дело серьезнее, чем мы думаем. Но будем бороться. И не бойся. Волос с твоей головы не упадет. Что бы ни было, а мы победим, как бы они нам ни пакостили. Поезжай в совхоз, шефы помогут построить новые птичники.
События, события…
— Отменили хлебные карточки! Отменили хлебные карточки! — Алешка бегал по двору и кричал во все горло. — Ирка, Люська, бежим смотреть!
Мы побежали на угол, к хлебной лавке. Народу там — не протолкнешься. Смеются, кричат. Никто никого не слушает. Мужчины, те, что помоложе и поздоровей, лезут в лавку без очереди и, когда их тянут сзади за пиджаки, скалят зубы, отделываясь шуточками. На стене у входя объявление:
ЧЕРНЫЙ ХЛЕБ — 1 р. 10 к. ЗА КИЛОГРАММ.
БЕЛЫЙ ХЛЕБ — 2 р. ЗА КИЛОГРАММ.
На улице у каждых ворот маленькое собрание. В руках у всех хлеб, едят, смеются. Нас тоже угостили. Мы с наслаждением жуем хлеб, ходим от ворот до ворот, слушаем.
— Женщины, дорогие, на сахар, слыхали, тоже снижение цен!
— Ой, господи, слава богу! Теперь лишь бы войны не было, встанем на ноги, заживем!
— Еще как заживем! Обойдемся без помощи капиталистов!
— Уй-мэ, конечно!
— А слыхали: в нашей лавке корреспондент из газеты был!
— Когда?
— Говорят, рано утром.
— Не может быть.
— Клянусь мамой!
— Ва, неужели о нас напишут?
— Тише, тише, говорите по очереди, сразу видно: женское собрание!
— Ну хорошо, будем по очереди. Эвгени, вот сейчас у нас социализм, да?
— Да.
— Ну хорошо, жизнь наладится, это уже видно, а потом?
— Что потом? — Все в каретах будем разъезжать, что ли?
— Почему в каретах? В аэропланах, на таксомоторах. В Тифлисе с этого года будут курсировать двадцать таксомоторов. Вместо фаэтонов. На вокзальной площади будет стоянка и, пожалуйста, садись, езжай, куда надо.