— У… Дорого будет стоить это удовольствие!
— Не-ет, копейки.
— А вот при царе…
— Эвгени, как думаешь, царский режим вернется?
— Да ты что, полоумная?
— А на нашей улице рано утром корреспондент был!
— Люди, сейчас с Плехановской иду! Там шесть сортов хлеба продают!
— Вах! Надену новое платье и пойду смотреть.
— Я теперь своего Мишку в ясли, а сама на работу. Хватит дома сидеть, человеком хочу стать.
— Муж тебе покажет, как человеком стать. Да он с ума сойдет. Чтоб женщина с мужчиной на равных была?.. Где это видано?
— Почему? Все наши законы за женщину.
— Ну и что? Ну и что? Голова у женщин все равно глупая, куда ей до мужчины?
— Да ну вас с вашими спорами! Скажите лучше, правда, что в нашей лавке корреспондент был?
— Правда. А тебе-то что?
— А какой он, какой?
— Красавец.
— Ну конечно, он же корреспондент.
— Ой, с ума сойти можно: про нашу хлебную лавку в газете напишут?!
— Я тоже в это не верю: никогда в жизни про нас не писали и вдруг напишут?
— Да он, наверно, не на тот трамвай сел!
— Ха, ха, и то правда!
— Может, ту корреспонденцию и не напечатают?!
— Конечно. Что им, больше делать нечего?
И как же поразились люди нашей улицы, когда в «Тифлисском рабочем» появилась статья под заголовком «Жулик за прилавком». Статью читали в каждом доме нараспев. Начиналась она так: «Лоткинская улица.
Хлебная точка № 3 райОРСа. Здесь недостаточно хорошо подготовились к свободной продаже хлеба: 96 проц. помола и 85 проц. помола. Хлеб других сортов сюда не успели подвезти». Дальше писалось о хлебных точках, что на других улицах района, но и этих нескольких строк было достаточно, чтобы жители Лоткинской почувствовали себя счастливее: «О нас республиканская газета заговорила! Значит, не такие уж мы забытые на этой далекой окраине. Теперь, пожалуй, можно ожидать и ёще каких-нибудь перемен к лучшему».
И надежды вскоре оправдались: открылась новая баня.
Раньше мы ездили в серные бани на другой конец города. Уходил на это целый день. Длинная дорога с двумя пересадками из трамвая в трамвай, огромные очереди перед баней и внутри. Попав туда, мылись под душем и в бассейне часами, чтобы хватило на месяц. А теперь своя баня, вот радость-то.
Мы с мамой и тетей Тамарой отправились туда рано утром, заняли очередь. Стояли полдня, наконец вошли. Баня оказалась очень жаркой, мама не выдержала, быстро помывшись, пошла в раздевалку, и я за ней. Мы оделись и собрались уходить, а тетя Тамара все не идет.
— Задохнулась она там, что ли?
Я побежала, открыла дверь в душевую и крикнула в клубы пара:
— Тетя Тамара, скорей, скорей!
— Сейчас! — весело крикнула она.
В раздевалке было как в театре. На скамейках вдоль шкафчиков сидели распаренные женщины, в середине зала стояли медицинские весы. Около них сидела на стуле банщица и за десять копеек взвешивала желающих. А желающими были почти все, потому что в Тифлисе в те годы считалось — чем толще женщина, тем она красивее. Вот каждая и следила ревностно: пополнела она или еще нет?
Женщины вели себя в бане по-разному. Худые после купанья поспешно прыгали на весы и потом торопливо одевались. А толстые выплывали из душевой, как королевы. Остановившись в середине раздевалки, они лениво поглаживали свое тело и, почесываясь и торжествующе окидывая взглядом худых, поднимались на весы как на пьедестал.
— Айкануш, душка, а ну посмотри, сколько я прибавила?
— Пах, пах, пах! — восклицала носатая, худая, как кощей бессмертный, банщица. — Сагол![35] Сто килограммов! Раньше сколько было?
— Девяносто восемь.
— Вах, вот везет!
— А мой муж, — толстуха обвела всех умиленным взглядом, — говорит: «Почему, золотко мое, ты так полнеешь?»
Вся раздевалка оживленно обсуждала этот рекордный вес. Спрашивали красавицу, чем она питается и что еще нужно делать, чтобы набирать жир с такой скоростью. Айкануш дремала у весов. Изредка, не очень напрягаясь, покрикивала:
— Женщины, хватит вам ляй-ляй-ляй! На улице очередь, мучаются!
На какое-то время в раздевалке замечалось движение: кто-то, взяв свои сумки, уходил. И опять лились неторопливые речи, проникнутые горячей заботой о теле.
— Чтобы полнеть, нужно все время лежать, — сказала толстушка.
— Правильно, — подтвердила худая, — вот и моя золовка лежит день и ночь. Муж с работы придет, она не шелохнется, пожар случится — не встанет. Я так не могу.
— Потому и худая, — заметила третья собеседница.