– Тридцать шесть часов, – Рейнольдс уставился на Янчи. – И он выжил?
– У него не было на теле ни царапины. И сейчас у него нет ни царапины. Шандору удалось его вытащить. Так они познакомились. Он взял лом и разломал изнутри стену дома. Я видел, как он это делал. Разбрасывал двухсоткилограммовые каменные обломки, словно щебень. Мы отнесли Имре в ближайший дом, оставили там, а когда вернулись, дом стал огромной грудой развалин. Там заняли позицию какие–то борцы сопротивления, и командир танка, монгол, бил по нижнему этажу здания, пока все здание не рухнуло. Но мы опять его вытащили. И снова без единой царапины. Он болел очень долго. Месяцы.
– Шандор и вы сами сражались во время восстания?
– Шандор сражался. Он был мастером–электриком на металлургическом заводе и использовал свои познания в полной мере. Если бы вы видели, как он обращается с проводами высокого напряжения, имея только пару деревянных дощечек в голых руках, то ваша кровь, мистер Рейнольдс, заледенела бы от страха.
– Против танков?
– Да, он их уничтожал. Расправился с экипажами трех танков. И мне говорили, что еще больше он уничтожил в Чепеле. Он убил одного пехотинца, забрал его огнемет, выпустил горящую струю в смотровую щель механика–водителя, швырнул «коктейль Молотова», то есть бутылку с обычным бензином, заткнутую горящими кусками хлопка. Он швырнул эту бутылку в люк, когда те открыли его, чтобы вдохнуть немного воздуха. Потом он закрыл люк. А когда он еще сел на него, то открыть люк было невозможно.
– Могу себе представить, – сухо отозвался Рейнольдс. Почти бессознательно он потер все еще болевшие руки и внезапно подумал о другом.
– Вы сказали, что Шандор принимал участие, а вы сами?
– Никакого. – Янчи развел изуродованными бесформенными руками, держа ладони вверх. Теперь Рейнольдс увидел, что на руках действительно были следы распятия. – Я не принимал участия в нем. Я делал все, чтобы его остановить.
Рейнольдс молча посмотрел на него, пытаясь угадать выражение этих выцветших серых глаз, утонувших в паутинке морщин. Наконец сказал:
– Боюсь, что не очень–то верю вам.
– Кажется, вам придется поверить.
В комнате наступила тишина. Длительная, холодная тишина. Рейнольдс слышал звяканье посуды на далекой кухне, где девушка готовила ему еду. Наконец он посмотрел прямо на Янчи.
– Вы позволили другим бороться? Сражаться за вас? – Он не пытался скрыть своего разочарования, почти враждебности. – Но почему? Почему вы не помогли? Почему не сделали что–нибудь?
– Почему? Объясню почему. – Янчи еле заметно улыбнулся, протянул руку и дотронулся до своих белых волос. – Я не так стар, как заставляет думать седина, мой мальчик. Но все же я слишком стар для самоубийства. Для бессмысленного жеста. Смелого, но все же жеста. Я оставляю это детям нашего времени, безрассудным и недумающим романтикам, которые не останавливаются перед ценой. Я оставляю это для благородного негодования, для справедливости своего дела. Оставляю это прекрасному гневу, ослепленному собственным сверкающим величием. Я оставляю это поэтам и мечтателям, тем, кто смотрит на славную храбрость, на неизбывное рыцарство уже ушедшего мира. Тем, кто в видениях уносится вперед, к золотому веку, лежащему за пределами завтра. Я не могу видеть только сегодняшний день. – Он пожал плечами. – Атака бригады легкой кавалерии. Мой дед участвовал в ней. Вы помните атаку легкой кавалерии и знаменитый комментарий: «Это великолепно, но это не война»? То же самое было и с нашей Октябрьской революцией.
– Замечательные слова, – холодно сказал Рейнольдс. – Я уверен, что венгерский мальчик с русским штыком в животе был бы ими очень утешен.
– Я также слишком стар, чтобы обижаться, – печально взглянул на Рейнольдса Янчи. – Я также слишком стар, чтобы верить в насилие, разве лишь в исключительном, крайнем случае. Верить в насилие как в последний акт отчаяния, когда исчезает всякая надежда. Но даже и тогда это является проявлением полной безнадежности. Кроме того, мистер Рейнольдс… кроме того, насилие бессмысленно, как бессмысленно и убийство. Какое я имею право лишать жизни другого человека? Мы все дети Отца нашего. И я не могу не думать, что это братоубийство отвратительно нашему Богу.
– Вы говорите как пацифист, – грубо констатировал Рейнольдс. – Как пацифист, который ложится и позволяет солдатскому башмаку втоптать себя в грязь. Себя, свою жену и своих детей.