Но между тем и в себе самом, на дне души, отмечал Сергей Павлович глухое раздражение, несомненно направленное против нежданного собеседника и в некотором роде обличителя. Теперь ему за улыбку и беспричинный восторг свой было неловко – так, будто он сморозил глупость и в общем тяжелом молчании один только над ней смеялся.
Одновременно он стыдился своего раздражения, сознавая, но не желая и даже боясь признать, что случившееся с ним было чудом, незаслуженным даром небес, первой за всю его жизнь и, вероятно, последней милостью судьбы.
Нельзя же в конце концов считать эту милость второй, отводя первое место явлению Людмилы Донатовны и длинной череде проведенных с нею страстных ночей. Бешеный приступ любовной горячки, угаснувшей с треском и чадом.
«Бред!» – пристукнул он кулаком о колено и враждебным взглядом ответил на удивленно вскинувшиеся бровки мышки-мужа. Тот, в свою очередь, недобро на него посмотрел. «Ерунда и бред!» – в два удара попытался Сергей Павлович отсечь от себя лес, болото, старичка-светлячка, Людмилу Донатовну и неведомо почему оказавшуюся в том же ряду Аню, сохранив, однако, для будущих встреч Зиновия Германовича и намеченный с ним поход в баню.
Тотчас, правда, возник вопрос о причинах его побега из «Ключей» – но электричка уже вплывала в Москву.
Из вагона Сергей Павлович наддал московской рысью по самому краю платформы, нырнул в метро, вприпрыжку сбежал по эскалатору, казенным голосом приговаривая: «Стойте справа, проходите слева», и, услышав гул накатывающего из тоннеля поезда, прибавил в скорости и успел проскочить между двумя сдвигающимися створками, придержав одну своевременно поставленной ногой.
И здесь набито было битком.
Граждане, послушайте меня… Откуда вы повылазили в этот еще далекий от завершения трудового дня час? Отчего вы мечетесь под землей из конца в конец угрюмого города? Что ищете в далеких от ваших панельных трущоб торговых точках? Что кинули в родных домах с коврами на стенах и дерьмом в лифтах? Напрасные вопросы. По грубому принуждению слившись в единое целое с телами случайных попутчиков, притиснутый ими к дверям, пронесся во мраке (свет погас) до следующей станции, вылетел пробкой, ворвался во главе нового приступа и в несравненно более выгодной позиции, два перегона ухитрившись продремать лошадиным способом, доехал до пересадки. Продрался к выходу. Спать не надо! Толчок в спину. Злобный женский кулак. За счастье не быть ее мужем все прощаю. Обернувшись, увидел прелестное девичье лицо. Мой нежный и ласковый зверь. Затем, перемахивая через ступеньки, коротеньким эскалатором вверх – но всего лишь для того, чтобы произнести тихое проклятье вслед красным огням уходящего в темноту поезда. Страшные часы метрополитена показывали неумолимо убывающую жизнь. Смертельным шагом идет по мне время. Куда бегу? Зачем живу?
Через три остановки на четвертой, из первого вагона круто направо на лестницу, там налево, потом снова направо – и, едва высунув голову из-под земли, увидел подкатывающий к остановке троллейбус. Ноги в руки. Негры, учитесь. О-о, где мое дыхание! Экстрасистола. Сердце лопнет. Смерть настигла его на бегу. Еще немного, еще чуть-чуть, я так давно не видел папу! Да пройдите же вы вперед, бараны, видите, человек висит. О, стадо бесчувственное, бессмысленное, бессердечное! Родина, дай нам больше троллейбусов. Не маршрут, а кремлевская стена с прахом пламенных революционеров. Один судил врагов народа, другой хрестоматийно упал в голодный обморок, третий велел покончить с царем, царицей, царевнами и царевичем. Троллейбус, отвори мне дверь, я приехал.
Сергей Павлович спрыгнул с подножки.
Перед ним, в овраге, труба заглатывала убитую городом речку, слева тянулся забор кооперативного гаража, а справа под номером 23, фасадом на улицу стоял серый дом в девять этажей и шесть подъездов. Первый подъезд, седьмой этаж, квартира 27.
Крупная крыса неторопливо вышла навстречу, едва Сергей Павлович открыл дверь. Он отпрянул. На ходу повернув в его сторону острую морду, она мгновенно и цепко осмотрела Сергея Павловича, отметила нерешительно отведенную им для удара ногу и, тяжело спустившись по ступенькам, скрылась в дыре под крыльцом. Длинный хвост уполз вслед за ней.
Ему показалось, что она заглянула ему прямо в глаза.
«Пасюк проклятый», – кривясь, пробормотал Сергей Павлович и двинулся к лифту.
Снимаю угол в доме крысы и шакала.
Скрипя, лифт потащил его вверх.
Давняя идея: при падении лифта подпрыгнуть в ту самую секунду, когда он ударится о фундамент. Как-нибудь попробовать.
На пороге отцовской квартиры Сергей Павлович застыл в скоротечной борьбе с нахлынувшем вдруг на него желанием бежать отсюда куда глаза глядят – хотя бы в те же «Ключи», к деликатнейшему Зиновию Германовичу, или к другу Макарцеву, или… Он горько поразился своему одиночеству.
За дверью послышалась ему чья-то запинающаяся поступь в сопровождении мерных слоноподобных шагов. Затем проволокли стул, звякнули, брякнули, и после мгновения глубокой тишины потрясли папину квартирку нестройным хором трех голосов: двух мужских и одного женского.
И баба с ними.
Вздохнув, он надавил кнопку звонка.
– Спроси: кто? – скорее угадал, чем расслышал Сергей Павлович приглушенную скороговорку соседа-шакала, по паспорту – Бертольда Денисовича Носовца. Папа послушно повторил:
– Кто… там?
Принял не менее трехсот, определил Сергей Павлович и сказал:
– Это я.
Папа решил поиграть:
– «Я» – это кто? «Я» имеет право говорить о себе человек более или менее известный… личность! А когда всякий болван сообщает о себе, что он – это «я», у меня тотчас возникает позыв послать его куда подальше.
Сергей Павлович стукнул кулаком в дверь.
– Открывай быстрее. У меня мочевой пузырь лопнет.
– Открой ему, – крикнул Бертольд.
Замок щелкнул, дверь отворилась, и мимо отца, картинно раскинувшего руки, Сергей Павлович кинулся в уборную, по пути успев обнаружить на кухне кроме Бертольда еще и красавицу мощного телосложения, сияющую юным румянцем.
– Сынок, не намочи штанишки! – с отеческой заботой вслед ему проговорил Павел Петрович.
Пока Сергей Павлович стоял над унитазом, на кухне разлили, выпили и закусили.
– Явился не запылился, – жуя, бормотал Павел Петрович. Проглотив, он отметил: – Приличная колбаска, а, Берт?
– Ничего особенного, – небрежно отозвался сосед. – Мне вчера финскую принесли. Это вещь.
– Ну так тащи! – воскликнул папа, забыв, с кем имеет дело.
– Перебьешься, – процедил Бертольд.
– Люсенька, – скорбно сказал Павел Петрович, – ваш приятель и мой сосед – отъявленный эгоцентрист, попросту же говоря – жлоб.
– Нищим не подаю, ты прав, – хладнокровно отразил Бертольд и потянулся к бутылке. – Люська, давай рюмку.
Странно, что папа стерпел «нищего» – да еще при деве румяной и толстой, перед которой без всякого сомнения выхаживал этаким гогольком и напускал на себя усталую важность знаменитого журналиста. Седина в бороду, а гадкий бесенок – в ребро. Старички-бодрячки. Но далеко ему до железного Зиновия, хотя тот и старше на девять лет. Папа изношен. А известно ли в любимой прогрессивным населением газете «Московская жизнь», что благородные седины Боголюбова-отца и пышным бантом повязанный на безнадежно старой шее шелковый галстук скрывают бытового пьяницу? Странный вопрос. Будто бы не приводил я в чувство с помощью нашатыря и ледяного душа рухнувших под стол певцов перестройки из папиной редакции.
Иногда, особенно по утрам, столкнувшись с отцом на пороге ванной или на кухне, Сергей Павлович вдруг обнаруживал в себе трудно определимое чувство. Ни в коем случае нельзя было назвать его любовью – но в то же время невозможно было отрицать наличия в нем сердечной теплоты; вряд ли это была всего лишь жалость – однако синенькие мешочки под глазами Павла Петровича, склеротический румянец и запавший без вставных челюстей рот вызывали у Сергея Павловича желание приобнять папу за плечи, притиснуть к себе и сказать, что не худо бы ему поберечь свое здоровье; и уж наверное был тут совсем ни при чем голос крови, который за долгие годы, проведенные в отдельной от папы жизни, ни единым звуком не потревожил душу Сергея Павловича, – хотя в последнее время с потрясением естествопытателя, нечаянно обнаружившего нерасторжимую связь двух прежде казавшихся чужими особей, он находил в себе несомненные признаки кровного родства: как в очертании лица, линиях бровей, носа и подбородка, так и в появившейся у него привычке, заглядывая в зеркало или надевая куртку, наподобие папы глупо приоткрывать рот. Скорее всего, нечто похожее по отношению к сыну испытывал и Павел Петрович. Иначе с какой стати пустил он его под свой кров и терпел, несмотря на явные неудобства совместного обитания. Говоря яснее и короче, в этой причудливой смеси из едва теплящихся человеческих чувств преобладало сознание обоюдной вины, о которой Сергей Павлович молчал, а Павел Петрович проговорился лишь однажды, будучи в сильном подпитии и предварительно обложив сына и даже указав ему на дверь неверной рукой: «А все же виноват я перед тобой, Сережка!»