– Сергей! – крикнул папа. – Я тебя спрашиваю или стену: прав я или нет?! Чего ты там бормочешь?
– Прав, – не колеблясь, ответил Сергей Павлович.
Но Павел Петрович, с цепкостью следователя взглянув на него, отметил:
– Ты в этом доме отдыха… «Ключи», кажется?.. и был-то всего несколько дней, а вернулся с такой, знаешь ли, печатью задумчивости на далеко уже не юном челе. Будто бы ты нечто важное узнал. Или влюбился.
– Нет, пап, – вздохнул Сергей Павлович, вспомнив темный теплый вечер и Аню, сначала смеявшуюся его намерению уподобиться несчастной Муму, а затем с негодованием рвавшуюся из его пьяных рук, – мой поезд ушел.
Чистая девочка.
Прощай.
Папа кивнул понимающе.
– Людмилу свою никак забыть не можешь? Она, конечно, баба впечатляющая, но я тебе, Сережка, скажу… Уж если нам эта слабость, – он щелкнул себя по дряблой шее, – иногда мешает, то для них это просто…
Не найдя нужных слов, Павел Петрович развел руками.
– Но не свет же на ней клином сошелся! Возьми за себя хорошую, добрую женщину… Не урода, конечно, а так, чтобы и спереди, и сзади, – указал папа, – и настрогай мне с ней парочку внуков. – Павел Петрович вообразил себя в роли любящего деда и растрогался. – Продолжение рода. Дело нешуточное.
– У тебя есть внучка.
– Ты о ком? – чуть запнулся папа. – А! Ты о Дашке своей… Ну да. Но это девка, это все не то. Ты Боголюбовых давай! Одного Павлом, – размечтался он, – в мою честь, другого – Петром, как твоего деда. Петр и Павел! Красота!
– А жить будем все у тебя, – вставил Сергей Павлович.
Павел Петрович пожал плечами.
– Милости просим, – уже безо всякого воодушевления произнес он.
Взглянув на поскучневшее его лицо, Сергей Павлович рассмеялся.
– Ты хочешь, чтобы и спереди, и сзади, а сверху чтоб непременно была квартира.
– Н-н-да… Квартирный вопрос, он, видишь ли, как ни крути, имеет значение. Я за эту вот халупу не могу тебе передать, сколько унижений принял. И в месткоме, и в парткоме, и в райсовете, и в Моссовете, чтоб они все говном изошли и чтобы их всех… – Крутым матом обложил папа поименованные им органы и организации. – Еще бы: одному – и двухкомнатная! Кто такой? Боголюбов, литературный сотрудник. К номенклатурной сиське допущен? Никак нет. Двадцать семь метров жилой площади не хотели, бляди, отдать старому человеку! Я, в конце концов, право имею! Я член творческого союза!
– Дали же, в конце концов, и слава Богу. Ты мне вот что скажи, милый папа… Скажи: а может быть, а каким-нибудь чудом, а вдруг! вдруг осталось у тебя, к примеру, письмецо от твоего отца, а моего деда, или записочка самая коротенькая, или фотография его… Ты вспомни.
Повозив под столом ногами и отыскав тапочки, Павел Петрович молча встал и зашаркал в свою комнату. Сердце стукнуло у младшего Боголюбова, он поспешно схватил папиросу. Что это, спросил он себя, жадно затягиваясь и вздрагивающей от сильных ударов сердца рукой сбрасывая пепел в чайное блюдце, – предчувствие? Он прислушался к трепету своей души и кивнул утвердительно. Между ним и дедом Петром Ивановичем несомненно устанавливалась и крепла ему самому непонятная связь. Откуда она взялась? Из чего соткалась? Можно было объяснить ее происхождением, кровью, остатками корней, которые папа, превращаясь в советского человека, не сумел вырвать из почвы, – но помимо воли и сверх разума напрашивалось другое объяснение, с терпеливой настойчивостью подталкивающее Сергея Павловича к мысли, что смерть еще не конец всего, что она не воздвигает неодолимой преграды между живыми и мертвыми и что лишь наша пагубная неотзывчивость мешает нам внимать слетающим оттуда предостережениям, советам и увещаниям. Но доктор! – возмущенно воскликнул Сергей Павлович сопротивляющийся. Ты разве покойников никогда не видел? Какая с ними может быть связь, если они холодны словно лед и тверды будто камень? Если у них сознание навсегда угасло и сердце остановилось? И разве не ты терпеть всегда не мог возникающих под водочку разговоров о загробном мире? Пошлость – первый враг живого и мертвого.
Подал сиплый голос молчавший все утро телефон.
Сергей Павлович вздрогнул и поднял трубку.
– Се-ре-ежа… Я так устала… Ты придешь? Ну, что ты молчишь? Не сердись. Милый мой. Ну да, я выпила. Чуть-чуть, я тебе клянусь! Потому что я без тебя умираю… Слышишь? Умираю. Я раба твоя. Владей мною. Помнишь, ты мне говорил…
Ни слова не проронив в ответ, он надавил на рычаг.
Людмила Донатовна оскорблено выслушала частые гудки и хлебнула прямо из горлышка.
Вермут.
Его тошнотворного запаха я надышался на всю оставшуюся жизнь.
Умоляю тебя!
Вернулся на кухню папа с ветхим конвертом в руках.
– Кто звонил?
– Ошиблись номером, – соврал Сергей Павлович.
– Милка, значит, – все понял и ухмыльнулся Павел Петрович. – Достанет она тебя.
– Нашел?
– Читай. Тут одно письмо из Бутырки и две записки. Ничего больше у меня не осталось. Да и не было у матери больше ничего. Читай, – повторил папа. – А я пойду вздремну.
2
И Сергей Павлович читал.
«Милая, невинная моя страдалица! Пользуясь сочувствием одного доброго человека, пересылаю тебе это письмецо мое, первую весточку от меня за последние три месяца. Что сказать? В иные минуты думаешь, что целую книгу о моем подневольном житье-бытье написал бы для тебя. Не о тюремной жизни, довольно однообразной, а о той жизни, которая совершается во мне и в которой ты постоянно присутствуешь вместе с Павлушей. Милое чадо мое! Каково ему без отца! Каково тебе, бедная моя, без мужа и кормильца! Ах, Анечка, право: только я начинаю думать о тебе – так не нахожу для себя покоя. Мне тюрьма тягостна даже не потому, что дверь на замке, охрана и что я тут обречен неволе, а потому, что я не в силах хоть чем-нибудь облегчить твою участь. Когда-то еще подрастет Пашка и станет тебе помощником! Несчастная, беспросветная твоя жизнь. Чем-то ты виновата? За какие грехи Господь с тебя так взыскивает? Ты человек божий, но мой крест лег и на твои плечи. Молюсь о тебе Пречистой и Преблагословенной, Заступнице и Матери Бога нашего. Неленостно, но с усердием молитесь и вы с Павлушей обо мне. А я, каждый вечер и каждое утро становясь на молитву, тешу себя уверенностью, что и вы в это время молитесь Господу и славной Владычице нашей и Приснодеве Марии, и наши молитвы, встречаясь, дополняют одна другую».
Дед Петр Иванович писал на двух вырванных из школьной тетради листах в клеточку, с обеих сторон, карандашом, мелким, убористым почерком.
На двух листочках он стремился сказать как можно больше, для чего тесно лепил слово к слову и строку к строке.
Сергей Павлович мучился, читая, и жалел, что под рукой нет лупы. Особенно трудно приходилось ему, когда в письме попадались слова почти стершиеся. Всякий раз при этом его охватывало тревожное чувство. А вдруг в этих словах заключено нечто чрезвычайно важное, и без них исказится самый смысл того, что, должно быть, с опаской доверил бумаге дед Петр Иванович?
Вот он пишет: «Утешает меня…» – а далее из поблекших буковок складывалась (кажется) «книга». Какая? Вспомнив белого старичка, Сергей Павлович решил, что речь идет о Главной Книге – о Евангелии.
Но что такое «место… ль»? Почему с «м. Сергием нам нет ни чести, ни…»? Исчезнувшее слово, скорее всего, начиналось с «ж». Жалости? Жадности? Однако «жадность» тут совсем ни при чем. Может быть: жизни? Кто такой Сергий и что значит крохотная «м» с точечкой перед его именем? И кто такой «К…», о котором дед Петр Иванович написал, что он «злой гений нашей православной жизни?» Этот «злой гений» вместе с каким-то Введенским, по мнению деда, «губят несчастного брата Александра».
Мысли мешались.
Вглядываясь в блеклые строчки, отмечал приверженность деда старой грамматике с ее твердыми знаками после согласных в конце слов и ятями.
Для «Бога» непременно прописное «Б».
Впервые узнал, как звали бабушку.
«И твоя небесная покровительница, благоверная княгиня Анна Ка… я».
Казанская? Калужская? Костромская?