– Ильинишна, квасу дай! – сиплым голосом взмолился Николай. Спаси меня, хозяйка. Будь, как вдова Сарептская, поделившаяся последним с Ильей-пророком.
Он представил стоящую в сенях полуведерную бутыль, затем – большую кружку с пенящимся верхом, каждый глоток из которой возвращал к жизни разрушенный и оскверненный им вчера храм бессмертной его души. Разрушим до основанья. Ванька Смирнов сказал, что не все тебе аллилуйю тянуть. Вставай, проклятьем заклейменный – эту нашу песню ты с нами грянь. И грянул во всю мочь. Окна звенели. Кипит наш разум возмущенный. И у меня внутри все кипит, Господи помилуй. Блаженство и радость воскресения дай мне. Пиво пием новое… Исцели меня силой кваса твоего. Извлеки из гроба пьянства моего. Избавь от мерзостей пороков моих. Он попытался подняться – но, покрывшись холодной испариной, рухнул на подушку. Набатом билось в груди сердце.
Вчера пьяная плоть занесла его в сугроб. Он повалился рожей вверх и лежал, уставившись в черное небо. Быстро леденела спина. В одуревшую голову вошла трезвая мысль: замерзну.
С немалым трудом он повернулся и встал на карачки, подняв кверху зад. Пока он стоял так, соображая, с какой ноги надо ему начинать, будто раку, пятиться назад, правая его рука по локоть провалилась в снег, и Николай упал на правый же бок. Слизнув с губ снег и передохнув, он снова утвердился на четвереньках и с левой ноги начал осторожное движение назад. Но теперь уже левая рука почти до плеча исчезла в сугробе, и Николай завалился на левый бок. «Бес со мной шутки шутит, – сообразил он. – Замерзну. Ей-богу, замерзну!» Руки окоченели. Испугавшись незаметной смерти, которая таковых, как он, спьяну беспомощных забавы ради превращает в ледяные бревна, он зашептал: «Милосердие Твое великое яви, Господи, непотребному рабу Твоему Николаю…»
Катьку лапал – Бога не звал. Зачем Бог кобелю, когда он на сучку лезет?
А может, это Господь его вчера, как щенка, учил.
Зри: сугроб тайнообразующе являет собой жизнь нашу окаянную, а слабый человек, я то есть, ее соблазнами уловленный, едва не погиб… Он приложил ладонь ко лбу. Горячий. Сказать, что заболел. Отец диакон не будет сегодня служить, он заболел, у него испанка. Сигизмунд Львович ему лежать велел. Ильинишна пойдет в храм, братьям скажет…
– Она скажет! – со злобной тоской простонал он.
И Господь вывел меня из сугроба, как народ еврейский из Египта.
Ага. Вывел. Выкатил на дорогу, вроде бочки с говном.
Из чрева опять поднялась и застряла в горле вчерашняя баранина. Облившись холодным потом, он сглотнул и отрекся от божественного вмешательства.
Ерунда на постном масле. Бог, Бог… Не пропадет волос с головы. Держи карман. Не волосы – головы летят без числа, и никто у Него совета не спрашивает: казнить либо миловать. И я не спрашивал, когда сотниковскую сикеру без меры жрал. Горька сикера для пьющих ее. Помнить – помню, а откуда – не знаю. Пророк какой-то. Он дернулся. Да ведь и сегодня пророку служба, Аггею… Третьим гласом: Аггее всеблаженне, Христа Бога моли даровати нам велию милость… Хотя бы ты, друг Аггей, там словечко замолвил, чтобы полегче мне стало. Чтобы муть из меня вся вышла, от которой я подохнуть готов. Свет не мил, ей-богу. Чудо сотвори. Жажду чуда и кваса. Его затошнило, и он понял, что чуда не будет.
– Ильинишна! – снова позвал Николай.
Она услышала и отозвалась безжалостно:
– Вставай!
Пить хотелось нестерпимо.
– Христа ради, дай кваску глотнуть!
– Тебе, может, и стаканчик на опохмелку поднесть? Вместо причастия-то, поди как славно!
Обман это все, Ванька прав. Вчера, пока еще не пьяные были, он говорил: «За царя, твово, Колька, тезку, сколько молились, сколько поклонов отбили и свечей пожгли, а мы ево со всем ево гадючим выводком и женой-гадюкой нашим рабоче-крестьянским сапогом раздавили – и кто их спас?! Бог им руку с небес протянул? Ты думай, поповская твоя голова, и понимай: ихняя сила была, да вся вышла. А мы счас в России последних гадов добьем, и причешем ее на советский манер». Глаза Николая тут сами собой покосились на Катерину, коротко стриженую, с папироской в зубах, и Ванька, перехватив его взгляд, кивнул: «Во-во. У нас вся Россия будет комсомолочкой ходить».
Николай вздрогнул и приподнялся, вдруг перестав ощущать накатывающую снизу тошнотворную волну.
Из вчерашнего вечера ползло и доползло, наконец, до его сознания нечто такое, о чем он пьяной головой тогда и подумать не смог – а теперь припомнил, догадался и, на миг обмерев, трясущимися руками стал поспешно надевать штаны, мотать на ноги вонючие портянки и, задыхаясь, натягивать узкие сапоги.
Пойти, братьям сказать: отцу Петру и отцу Александру.
Сказать: вот, был я вчера у Ваньки Смирнова, но не у того Ваньки Смирнова с Оружейной, что мастером на бумажной фабрике, а у того, который у нас в Сотникове комсомол открыл… Само собой, Петр меня перебьет и спросит тихим страшным голосом: а какой леший, отец диакон, занес тебя в совет нечестивых? Что ты забыл в собрании развратителей? Ах, скажу я, не о том вы спрашиваете меня, братья родные! Ужасному вскоре предстоит совершится, а вы меня о моих грехах пытаете. Грешен и каюсь. Един Господь без греха, аз же человек и слабости имею человеческие. Выпивали, конечно. И я выпивал. Я там сидел тихонечко в темном уголочке… Да не один, не один я в уголочке сидел, а с Катькой Бочкаревой, одну руку ей на плечи положив, а другую – под ее кофточку засунув. Жгла мою ладонь ее грудь. Сильно пьян я был, братья: и от вина, и от нее, от Катьки. Вы люди давно женатые, остывшие, вам не понять, что в этой Катьке для меня свет клином сошелся – так я ее хотел. Вы меня осуждаете, братья, и презираете, а напрасно. Ведь я грех мой не стал таить, но открыл вам, как перед Крестом и Евангелием. И если я грешник, продолжал Николай, несколько запнувшись на высказанном им всего лишь предположении о собственном грехопадении, тогда как оно, откуда ни глянь, было совершенно очевидно, – если я грешник, упрямо повторил он, то, стало быть, ко мне первому придет Господь. Ибо Ему не праведников спасать надо вроде вас, а грешников, вроде меня, непутевого диакона Николая. Вы меня не любите, как не любили братья прекрасного Иосифа, он же, чудесно возвысившись в земле Египетской, не стал им мстить, а воздал добрым за злое. С помощью Божией Иосиф открыл фараону тайну его сна о семи коровах тучных и семи тощих и о семи колосьях полных и семи иссушенных. И я вам также имею открыть нечто. Я, братья, сидючи с Катькой в тесной близости и вожделея близости с ней самой тесной, сгорая от похоти и будучи пьян, даже и не пытался вникнуть в смысл разговоров, которые велись в той же комнате, за круглым столом, под абажуром. Они за тем столом пили и ели: самогон и баранину, а та еда и питье мне впрок не пошли. Мутит меня, братья. Не знаю даже, какими словами выразить эту муку мою. И верите ли, что лишь нынче утром, пробудясь и страдая, я сквозь муку сию уразумел, о чем они вели речь. И понял, кроме того, отчего один из них, сущий демон обличием, худой, бритый и с черепом тоже наголо обритым, прибывший в Сотников из Пензы, из губкома, велел мне ни слова никому не говорить о том, что я здесь слышал. «Он не скажет», – уверил его Ванька Смирнов. «А скажет – я ему язык вместе с бородой отрежу», – посулил бритый товарищ, и аз, многогрешный, хотя и утопил разум в вине, нисколько не усомнился, что страшную свою угрозу он исполнит и предаст меня лютой казни. Таков был этот человек, братья. Я его вчера испугался, а ныне на трезвую голову боюсь еще сильнее. Дрожу перед ним, как лист осиновый, или словно бы щенок перед матерым волком, – но, дрожа и призывая небесного моего покровителя, Николая, епископа Мир Ликийских, в велию помощь, вам сообщаю, что завтра в полдень в Шатровской обители вскрыты будут мощи преподобного Симеона, великого молитвенника и чудотворца и завтра же будут увезены либо в Пензу, либо – через Арзамас – в Москву. О том, братья, что вскрытие готовится, все знали. И мы с вами знали и гадали: когда? Но день они держали в тайне – и, главное, в глубокой тайне хранили замысел внезапно и быстро всечестные останки из монастыря похитить.
Николай перевел дыхание, встал, шагнул и со стоном рухнул на стул, утирая ладонью взмокший лоб.
Вроде блевал вчера, а легче не стало.
– Ильинишна! – крикнул он.