Когда Блайт наконец-то добралась до постели, то услышала приглушенную расстоянием музыку, мягко лившуюся в холодном ночном воздухе. Несколько чистых, прозрачных нот, а потом аккорд и еще один, в которых звучали тоска и одиночество, такие же, как и те, что поселились в ее собственной душе.
В последнее утро перед отъездом Лизи пришла в комнату и облокотилась на стол, где стояли фотографии бабушки и деда Блайт.
— Это прабабушка, я ее помню.
Они вместе принялись разглядывать фотографии. Блайт размышляла о том, как бы поступила бабушка на ее месте. В ее дни секс вне брака не приветствовался. Возможно, в этом и был здравый смысл. Не будь она с Джасом так смела, сейчас ей, возможно, не было бы так больно и она не чувствовала бы себя покинутой.
Когда родители разобрали детей по домам, только остатки гордости, смешанные с обидой и страхом, удержали Блайт от того, чтобы со всех ног не броситься к Джасу и не упасть в его объятия. Вместо этого она потратила полчаса на уборку дома и пошла на пляж. Раньше или позже, но он все равно придет.
Он пришел. Блайт сидела, выводя бессмысленные узоры на песке под неровной тенью большого дерева, и спокойно ждала, пока он подойдет поближе.
Когда он подошел, Блайт подняла на него равнодушный взгляд и встала. Джас наклонился и поцеловал ее холодную щеку. Она стояла, не делая ни одного движения, чтобы поцеловать его в ответ. Джас отступил.
— Ты злишься на меня?
— Нет.
Она уже прошла через злость, осталось только вялое раздражение. Блайт хотелось о многом его спросить, но она боялась услышать его ответ.
— Давай пройдемся, — предложил он и протянул ей руку.
Блайт на момент заколебалась, прежде чем взять предложенную руку.
— Ты виделся с отцом?
— Да.
— Как он?
— Ни ему, ни мне встреча не доставила особого удовольствия. Давай не будем больше об этом, ладно?
— А о чем тогда говорить? Кроме математики, разумеется.
Он напрягся.
— Ты знаешь, я могу быть ужасным занудой, когда говорю о своей работе.
— Я не о том! Просто ты… никогда не говоришь со мной… откровенно… ни о чем другом.
— Но мы говорили о многих вещах, — возразил он, — о цветах, о музыке…
— Но мы никогда не вели доверительных разговоров, — настаивала Блайт.
— Я рассказывал тебе о своем детстве, о том, что причиняет мне боль. — Его голос был полон обиды. — Я никогда никому не рассказывал об этом раньше. Чего же ты еще хочешь?
«Твоей любви», — подумала она. Иногда ей казалось, что он ее любит, хотя и никогда не говорил этого. Но, даже если он и любит ее, может ли она быть счастлива с человеком, который не терпит детей?
В мире полно благополучных бездетных супружеских пар. Блайт знала об этом, но ей как-то не хотелось лишать себя главного счастья в жизни. Ее обожали племянницы и племянники, и она без них жить не могла. Она ни за что не согласится быть отрезанной от своей семьи. Это будет все равно что срезать подсолнух со стебля. Против природы. Что, если Джас ожидает от нее именно этого? Пытается изолировать ее в своем маленьком мирке, запереть, как соловья в клетке?
Ну, это уж слишком, решила Блайт. Она хочет, чтобы он рассказал о своих взглядах на семейную жизнь, а он никогда даже не заикался о каком-либо продолжении их отношений. И кто сказал, что у них будет продолжение?
Какое право она имеет осуждать его за отказ возиться с детьми, которые так дороги ей, но не имеют никакого отношения к нему?
Блайт не ответила на его вопрос. Чего она от него хочет? На этот вопрос не было ответа. Если только она не собиралась просить того, чего он никогда не сможет ей дать.
Джас расстегнул рубашку и, приподняв ее лицо, заглянул прямо во встревоженные карие глаза.
— Все равно. Я не хочу разговаривать. У меня есть идея получше.
Его нежный поцелуй, пока еще легкий, как прикосновение крыльев бабочки, вскружил ей голову. Она увидела, как тает ее сопротивление, как тонет она, путаясь в паутине чувственности, целуя его в ответ так жарко, как будто они были разлучены не считанные дни, а целые годы. Неохотно оторвавшись от ее сладких губ, он вздохнул, обдав волной дыхания нежную щеку, и прошептал: