Будь проклят тот, кто придумал долгие поездки. Два дня — и монотонность бесконечного асфальта начала и меня вгонять в депрессию.
Долгие поездки за рулем — это самое дерьмовое, что может быть для одинокого человека на планете. По крайней мере, на лодке есть море в качестве компаньона; ты все время то возишься с парусами, то следишь за ветром и за штурвалом, то проверяешь течение и небо. Время от времени видишь косяки дельфинов или проплывающих китов. Но за рулем? Все скучно и монотонно. Ничего, кроме радио, ничего, кроме бесконечных желтых и белых линий, асфальта, ферм, пустынь и прерий, и огромная пустота впереди, а еще большая позади.
Ничего не остается, кроме как думать.
И это ни к чему хорошему не приводит. Бесконечные сожаления. Я заново проживаю последние двенадцать или тринадцать лет своей жизни, и да, конечно, есть и хорошие воспоминания. Я не жалею ни о чем. Я просто... не знаю.
Что это такое?
Столкнувшись со смертью, вроде как прозреваешь. Мог бы я сделать что-нибудь иначе? А если бы я посвятил свои последние дни тому, чтобы добиться чего-то, стать кем-то, чтобы сделать что-то стоящее? Где бы я оказался?
Этого не узнать никогда.
Я думаю об Астрид, о ее целеустремленности и тонко замаскированном неодобрении роскоши и излишеств моей жизни. Я просто бил баклуши, а для людей, вроде нее, это равносильно анафеме. Она использовала меня, чтобы хорошо провести время, но не стала бы меня жалеть ни при каких обстоятельствах.
Удивительно, но мысль о том, что Астрид использовала меня в качестве секс-партнера — и только — причиняет боль. Ей просто было хорошо со мной, и ничего больше.
Забавно, как все это ощущается теперь, когда мы поменялись ролями.
Мне казалось, у нас были хорошие отношения, мы мило провели вечер. Я не доучился в колледже, но я много читал. В открытом море делать нечего, кроме как читать, поэтому я много читал, и у меня были разные интересы. Я читал биографии, исторические книги, книги по психологии, философии и антропологии, фантастику всех жанров. Это было бессистемное самообразование, но оно давало мне возможность общаться на различные темы с кем угодно.
Но Астрид? Она была высокообразованной, очень сложной. Мы провели вместе всего несколько часов, но наш разговор все еще отзывался эхом в моей голове.
Она застряла в моей голове.
То, что она сказала. Записка, которую она оставила. Я имею в виду, она даже не удосужилась попрощаться, позавтракать, не захотела проснуться рядом со мной. Ничего. Только утро и записка.
Это все, что я для нее значил. Почему?
Потому что для нее человек определялся тем, что он делает. А я? Я на самом деле не делал ничего — только устраивал вечеринки и ввязывался во всякие опасные приключения. В ее глазах я был никем.
Черт побери, она была права.
И об этом я думаю во время долгой поездки на юго-восток, к Оклахоме.
Первый намек на перемены для Лахлана Монтгомери появляется в виде едва не случившейся аварии на шоссе.
Я устал, но все еще за рулем после хорошего тринадцатичасового нон-стопа. Голоден, в глазах двоится. Всю прошлую ночь ехал с открытыми окнами и орущим вовсю хеви-метал радио.
Это двухполосная магистраль, проходящая через дикие пустыни — километры пустоты со всех сторон, километры сельскохозяйственных полей, ничего не видно, кроме каких-то мазков кукурузы, пшеницы или сои, или что это там выхватывают из темноты фары. Иногда я пересекал еще одну маленькую дорогу или колею, или видел дом вдалеке — с бело-желтым светом над амбаром.
Дорогая пустая, и у меня слипаются глаза.
Еще мгновение — и огромная коричневая фигура возникает прямо посреди дороги, глаза отражают свет фар. Я чертыхаюсь, вжимаю в пол тормоз, дрифтую, торможу и едва не сбиваю то, что выскочило мне навстречу. Маленький олень или большая собака. Койот? Я не знаю. Все произошло мгновенно.
Я стою боком прямо посреди дороги, а фары освещают шоссе ярким светом.
Что-то большое и темное сидит в тени, спрятавшись от света моих фар. Я выхожу из машины и осторожно иду вперед.
Слышу рычание, низкое и злое.
Я пячусь, приседаю, и уже готов бежать к открытой двери грузовика.
Но затем силуэт скользит вперед, на свет…
Это собака, фух. Ирландский волкодав, если я не ошибаюсь. Огромный, действительно огромный. Лохматый серо-коричневый мех выглядит свалявшимся и грязным. Собака ужасно худая. Бездомная?
Я встаю на колени и щелкаю языком.
— Иди сюда, мальчик. Все в порядке.
Это кобель? Пока неясно. Собака приседает, голова опущена, хвост прижат. Она рычит, но осторожно приближается.