Из него вырывается еще один вздох.
— Хорошо. Значит, так… — но затем качает головой, не говоря ни слова. — Черт, почему это так чертовски трудно?
Он вскакивает на ноги и отходит. Облокачивается на край стола, упираясь обеими руками в край. Голова поникшая. Мышцы напряжены, будто он буквально, физически ведет войну с самим собой. Я должна встать, должна подойти к нему. Ему больно, и я ненавижу смотреть на это. А еще здесь есть что-то, пугающее меня, но я игнорирую это. Подхожу к нему сзади и мягкими круговыми движениями ладоней поглаживаю его спину. Выпрямившись и повернувшись ко мне лицом, Лок хватает меня за запястья, прижимая к себе. Мое ухо у его груди, и я снова слышу, как бьется его сердце.
— Слышишь это? — бормочет он.
Я киваю, прижатая к его телу.
— Да. Это стучит твое сердце.
— Это сердцебиение, которое ты слышишь… — он делает глубокий судорожный вдох и еще более нервный выдох. — Оно Оливера.
Я потрясена до глубины души.
— Ч-что? Что ты имеешь в виду?
— Сердце в моей груди, биение которого ты прямо сейчас слышишь, это сердце Оливера, — его голос тихий, низкий, словно он вытягивает эти слова из глубины своего существа. — Его фактическое, физическое сердце — орган, находящийся в моей груди.
— Лок, зачем… какого хрена ты говоришь это?
Глаза жжет. Сердце дрожит, словно у загнанного кролика. Легкие не могут вдохнуть. Колени дрожат.
— Что это значит?
Рукой, обернутой вокруг моей талии, он прижимает меня к нему. Слишком крепко. Словно удерживает от побега. Думаю, это разумная предосторожность. Он молчит. Я чувствую, как его трясет, словно человек его комплекции и силы дрожит от страха.
— Лок? Поговори со мной. Ты не можешь сказать что-то подобное, а потом замолчать.
— Я родился с врожденным пороком сердца. Мой прадед имел тот же дефект и умер в шестьдесят. Мой дед — в сорок пять. Отец — в тридцать пять. Мне врачи сказали, что вряд ли доживу до тридцати.
— О, Боже мой, Лок.
— Это случилось в тридцать один. Сердце не выдержало на тридцать первый день рождения. На самом деле, я умер на операционном столе, но они смогли меня вернуть. Поддерживали с помощью всех этих машин и разной другой херни. Я говорил маме, что не хочу, чтобы во мне поддерживали жизнь, но она… знаешь, сейчас это не важно. Главное, что у меня самая редкая группа крови в мире, плюс необычно большое сердце. Шансы найти донорское сердце, которое примет мое тело, были… по сути, равны нулю.
Я на грани обморока.
Встряхиваю головой.
Нет. НЕТ. НЕТ.
Этого не могло случиться.
Лок делает еще один прерывистый вздох.
— Не было никакой надежды. Мне предстояло жить с помощью сраных машин, пока мама, наконец, не скажет им вытащить вилку из розетки. И она собиралась. Я подписал добровольное согласие, подтверждающее, что не хочу существовать таким неестественным образом. Прямо сейчас я должен быть мертв. Но тут произошло чудо. Вот так проклятые врачи называли это — гребаное чудо. Донор. Вопреки всему. Сердце достаточно большое. Та же группа крови. Они пересадили это сердце в мою грудь, заставили пройти через реабилитацию, наблюдение и месяцы анализов и исследований. А потом… послали меня подальше. Сказали, что я «заново родился»: иди, живи, будь свободен! Горький жестокий сарказм. Какого хрена я должен теперь делать? Я всю жизнь жил, собираясь умереть. У меня были чрезвычайно низкие шансы на трансплантацию. Я слышал, как они не раз говорили моим родителям готовиться к худшему. Моя жизнь всегда имела гребаный срок годности. Так я называл это. Срок годности — какой-то черный нездоровый юмор. Не очень смешно, когда ты неизлечимо болен. И потом вот так просто — бум. Кто-то умер, и я снова могу жить.
Он трет лицо обеими руками.
— Черт возьми, послушай, сделай это для меня. Это просто не я. Забудь весь этот бред, который я сейчас наговорил.
— Лок… я не… я не понимаю.
Я до сих пор прижимаюсь к его груди.
Слушаю его сердцебиение.
Сердцебиение Оливера?
Это возможно? По его словам, так и выходит.
— Оливер погиб в автомобильной аварии на Тихоокеанском шоссе. Его органы были извлечены и пожертвованы для трансплантации, и его сердце… его пересадили в мою грудь.
Он берет мою руку, проводя пальцами по этому шраму.
Я качаю головой.
— Ты лжешь.
— Хотел бы.
Я отступаю. Смотрю на него, с трудом моргая из-за потока слез.
— Это сердце Оливера? В твоей груди?
Он кивает.
— Да.
— И под это сердцебиение я засыпала, слушая его прошлой ночью?
— Да.
— После самого… самого сокрушительного секса, который когда-либо был в моей жизни?