Предполагалось, что экспромт говорится от имени Малиновского, так как, по словам Пущина, «его фамилии не вломаешь в стих. Барон — для рифмы, означает Дельвига».
Сидя перед камином в деревенском кабинете поэта, бывшие лицеисты вспоминали беспечные дни юности…
Но Пушкину было мало воспоминаний. Он хотел знать, где теперь остальные товарищи. Он заставил Пущина рассказать обо всех. Кюхля и Дельвиг — один в Москве, другой в Петербурге; оба литераторы, пишут, издают альманахи. Матюшкин недавно возвратился в Петербург из четырёхлетней экспедиции к берегам Камчатки и снова собирается в кругосветное плавание. Яковлев — по-прежнему служит в Петербурге. Вальховский, Малиновский, Данзас — офицеры, Горчаков — в Лондоне, первый секретарь русского посольства.
А сам Пущин? Как случилось, что из гвардейского офицера превратился он в судью?
Пущин невольно улыбнулся. Сколько уже раз отвечал он на подобные вопросы. Первое объяснение выдержал с родными. Они были в ужасе. Сёстры на коленях умоляли не позорить семью, не губить карьеру. В свете изумлялись: внук адмирала, сын генерала, воспитанник императорского Лицея вдруг вышел из гвардии и стал каким-то судьёй! Взбунтовавшиеся мужики, поджигатели, убийцы, воры — малоподходящее общество для родовитого дворянина…
Вскоре по приезде Пущина в Москву произошёл такой случай.
Пущин танцевал на балу с дочерью генерал-губернатора. Один из московских «тузов», князь Юсупов, знавший всех наперечёт, спросил:
— Кто этот молодой человек?
— Надворный судья Иван Пущин.
— Как! — воскликнул Юсупов. — Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая. Тут кроется что-нибудь необыкновенное.
Князь не ошибся. Иван Пущин действительно принадлежал к числу тех необыкновенных людей, которых вскоре назвали декабристами.
Декабристы знали: в судах повсюду лихоимство, подкупы, взятки.
Простому человеку там не найти справедливости. И шли служить туда, чтобы помочь народу.
Хотя рассказ Пущина о себе был сдержан и краток, Пушкин понял всё. Он гордился другом.
Незаметно заговорили о тайном обществе. И тут впервые Пушкин точно узнал, что тайное общество существует.
Пущин сказал:
— Не я один поступил в это новое служение отечеству.
Поэт вскочил со стула. Тайное общество существует!.. Значит, сходки в Петербурге у Муравьёва и Долгорукова, таинственные съезды на Украине в Каменке у Давыдовых, непонятный арест майора Владимира Федосеевича Раевского — всё это звенья одной цепи?..
Пущин молчал… Пушкин не стал расспрашивать, крепко, без слов обнял друга.
Кроме писем и приветов, Пущин привёз новинку — запрещённую комедию Грибоедова «Горе от ума». Пушкину не терпелось прочитать её вслух. Пообедали и начали. Но читал поэт недолго.
Кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин глянул в окно, смутился, торопливо раскрыл лежащие на столе Четьи-Минеи — «Жития святых».
«Что случилось?» — хотел спросить Пущин, но не успел.
В комнату вошел плотный рыжеватый монах невысокого роста. Это был настоятель Святогорского монастыря игумен Иона. Ему уже донесли, что в Михайловском гость.
— Узнавши вашу фамилию, — сказал он Пущину, — ожидал я найти знакомого мне генерала Павла Сергеевича Пущина, уроженца великолуцкого, ан ошибся.
Монах явно хитрил. Поразведав всё о госте, выпив всласть чаю с ромом, он, наконец, распрощался.
— Это я накликал, — огорчённо сказал Пущин.
— Перестань, любезный друг. Он бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!
Монах ушёл, и чтение возобновилось. Когда кончили «Горе от ума», Пушкин раскрыл свою чёрную тетрадь со стихами.
Время шло за полночь. Близилась разлука. Подали закусить. Из последней бутылки шампанского вылетела пробка.
Через много лет Пущин вспоминал свой отъезд из Михайловского: «Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём, и пьём на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: „Прощай, друг!“ Ворота скрыпнули за мною…»
Пушкин остался один. Но долго согревал ему душу день, проведённый с другом, вспоминалась их беседа.