Повергнутый в ужас, Найл скованно сидел на стуле, вцепившись в свой гироскоп.
– Папа… папа… – шептал он, обращаясь к отцовской спине, опасаясь, что медсестра может услышать его, выглянуть из-за двери и увидеть увлеченную деятельность отца. Что будет, если его застанут за этим занятием? Отправят в тюрьму? Сажают ли в тюрьму за порчу больничной рекламы?
– Да? – пробасил отец, не оборачиваясь, очевидно не волнуясь о том, что кто-либо заметит его художества.
– Папа, – опять едва слышно прошептал Найл, выразительно шевеля губами, – не надо.
– Успокойся, – ответил отец, зажав зубами колпачок маркера. – Это никого не касается. Надо показать реальность.
– Пожалуйста, не надо.
Услышав шаги из коридора, его папа отступил от стены, проскочил столик и сел. Найл вдруг осознал, что вновь может дышать, только когда медсестра открыла дверь. Он оживился и выпрямился на стуле, готовый вскочить с него. Облегчение, только о нем он и мог думать. Помощь придет сейчас, она близка, уже скоро.
Однако медсестра прошла через приемную, не взглянув на них, и удалилась в коридор.
Найл почувствовал, как глаза наполнились слезами, жгучими, сдерживаемыми слезами. Руки сами по себе взлетели и начали отчаянно скрести шею, расчесывая горло. Острое ощущение запрещенного жестокого облегчения. «Да, – мысленно успокоил он себя, – я чешусь, и все тут, конечно, не следовало бы, но какое же приятное, изумительное чувство, хотя ужасно будет, когда перестану, если перестану, если смогу прекратить это почесывание.
Он слышал, как рядом с ним отец шарил по карманам, пытаясь найти лосьон или спрей, что первым попадется под руку. Потом он попытался оторвать ногти Найла от шеи, просовывая пальцы под руки мальчика, но Найл не позволял, стискивая пальцы и прижимая их к горлу, он не мог остановиться, шея охвачена огненным кольцом боли, доводящим до безумия рубиновым ожерельем, и он должен срывать его или сдирать до тех пор, пока от кожи не останется и следа, пока он не достигнет жил и костей, и, может, тогда, только тогда этот нестерпимый зуд исчезнет.
Отец и думать забыл про рекламные постеры. Найл осознал это. Папа крепко прижал его к себе. Найл почувствовал запах лосьона после бритья и мягкую ткань отцовской голубой рубашки. Отчасти это объятие, отчасти захват, удерживающий его руки. Отец пытался завладеть его ладонями, пальцами, вынудить их оторваться от шеи. Найл почувствовал отцовскую силу, но он и сам не слаб, особенно когда им овладевает такая почесуха, однако отец все-таки сильнее. Найл отчаянно сопротивлялся, брыкался и лягался. Точно в тумане он слышал собственный крик:
– Нет, нет, отпусти меня, отвяжись от меня.
– Все будет в порядке, все будет в порядке, – снова и снова повторял отец, уткнувшись носом в волосы мальчика и одновременно перемещая Найла по комнате, ногой открыл дверь в процедурную и воззвал: – Может кто-нибудь помочь нам, пожалуйста, моему сыну нужна помощь, он не может больше держаться, ни минуты, пожалуйста, может кто-нибудь помочь ему?
Бесшумно к ним подбежала медсестра.
Найл делал первые медленные шаги, с трудом передвигая негнущиеся ноги[37], надо привыкнуть к тому, что все суставы замазаны, проклеены, крепко обмотаны бинтами. Он шел по процедурному кабинету, а все медсестры улыбались ему, желали здоровья. Когда он был маленьким, его обычно приводила сюда мать, и они сидели здесь только вдвоем, а когда родилась Феба, она тоже стала приходить, и Найл катал ее в коляске по коридору, пока не приглашали на процедуру. Теперь Феба уже учится в начальной школе и больше не может приходить сюда. Из-за этого она топала ножками: когда Найл возвращался домой в новых обмотках, она бросала на него взгляд и взвывала:
– Почему вы не взяли меня в амбулаторию, мне так нравится там, почему я не могу ездить с вами?
Мать тоже больше не ездила с ним, она опять вернулась на работу[38]. Найл прошагал по кабинету мимо поста медсестры и зашел в помещение с ультрафиолетовой установкой, где обычно мало людей. Если он сможет провести здесь достаточно времени, до возвращения в приемную, то отец, возможно, решит, что не стоит отправлять его обратно в школу. Он может отвезти его в космический научный центр, где они будут вместе ходить по залам, стоять под усыпанным мелкими звездами куполом планетария, и Найл будет закидывать назад голову, вглядываясь в далекую космическую высь и чувствуя себя в безопасности в своих бинтах.
Найл проехался пару раз на лифте. Он специально медлил в коридоре. Прошелся мимо ультрафиолетовых установок, наблюдая за синими людьми, лежащими под их лучами. Он добрел до автомата с напитками, но вспомнил, что в карманах нет денег, поэтому удовольствовался фонтанчиком для питья. Подумав, что пора возвращаться к папе, он повернул обратно к приемной и уже собирался открыть дверь, когда до него донесся женский голос:
38
К Крису, который любит есть мороженое и болтать по телефону о пассивно-агрессивных людях.