— Конечно, правильно. Именно так нужно произносить М-К.
— Ну да? Тогда почему же они подают Биг Маки вместо Биг Миков?
Он смотрит на меня какое-то время и потом смеётся:
— Ладно, ты меня поймал. Тогда как на счёт того, чтобы закрыть вопрос и называть меня Эндрю?
Эндрю?
— А что случилось с Дрю? М-м, так указано на школьном веб-сайте.
— Хорошо, тогда называй меня Дрю.
— Нет. Я буду называть вас Эндрю.
Катаю имя на языке, но оно кажется немного чужим, в хорошем смысле — к нему нужно просто привыкнуть.
— Ты серьёзно думаешь поступать в университет Хьюстона? — спрашивает он меня.
— Нет.
При моём признании его брови взлетают вверх. Я не даю ему возможности задать следующий вопрос:
— Я собираюсь в университет Луизианы. Сначала на подготовительные курсы, а потом в медицинскую школу.
— Ого! Серьёзное заявление. — Когда я усмехаюсь, он продолжает, — но мне кажется, ты не особо от этого счастлив.
Я снова пожимаю плечами:
— Ну за меня вроде как уже всё решено. Мой дедушка, когда умер, оставил мне доверительный фонд. Я — последний из Уэстфоллов. Он надеялся, что я продолжу традицию. Ещё в день моего рождения стало ясно, что я стану врачом.
— Ты этого хочешь?
— А это важно?
— Думаю, да.
— Если не будет подготовительных курсов и медицинской школы, значит, не будет и фонда. А не будет фонда, значит, не будет средств для колледжа.
Эндрю откидывается на спинку своего стула и внимательно меня рассматривает. У меня появляется чувство, что сейчас мне будут читать лекцию, так что я быстро меняю тему:
— На день студента вы носили футболку университета Оклахомы. Вы там учились?
— Да, я — оклахомец. Гордость штата Оклахома.
Он подхватывает мусор со стола и выбрасывает его в качающуюся дверь ящика, стоящего в нескольких метрах от нас, а затем усаживается обратно. Я наблюдаю, как за окном сгущаются сумерки. Мне не хочется уходить.
— Думаете, я плохой? — спрашиваю.
Он отодвигает напиток в сторону, ставит локти на стол и подпирает подбородок кулаками:
— Нет. Точно, категорически, определённо нет.
— Похоже, вы не очень-то уверены.
Он улыбается:
— А ты? Ты сам думаешь, что ты плохой?
— Иногда.
Он больше ничего не говорит. Он сейчас — в «режиме приёма» и, кажется, не торопится уходить. Поэтому я начинаю говорить, стараясь объяснить то, что сам едва понимаю:
— Знаете, у меня такое ощущение, что я больше не выдержу. Я всё думаю: нельзя же ненавидеть умирающего человека, верно? Особенно, если он — твой отец. Но я чувствую именно ненависть. Я хочу закончить эту главу своей жизни и двигаться дальше, я хочу, чтобы он умер, но очень боюсь, что, желая этого, стану чудовищем.
— Роберт, — говорит он, тянется через стол и накрывает мою руку. Его пальцы обхватывает край моей ладони и вжимаются во внутреннюю её часть. — Я не знаю твоего отца, и я не знаю, что случилось в прошлом. Но мне кажется, что я знаю тебя. Ты — не чудовище. Подозреваю, что то, что ты чувствуешь или не чувствуешь в отношении своего отца, больше похоже на самозащиту, чем на патологию.
Смотрю на его руку, сжимающую мою ладонь, и отчаянно хочу перевернуть её и почувствовать, как наши ладони соприкасаются, как переплетаются наши пальцы. Силой заставляю себя сдержаться.
— Он не любит меня, — говорю я и поднимаю взгляд, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Ты уверен в этом?
— Он не выносит меня. Иногда мне кажется, что это потому, что у меня есть возможность стать тем, кем он уже никогда не будет. Не знаю. Самое странное, что он хотел быть врачом не больше, чем я. Но в семействе Уэстфоллов, если ты не врач, то ты никто. Они винят мою маму в том, что она забеременела, но это просто глупо. Мама бросила школу — ещё один грех Уэстфоллов, — нашла работу и содержала нас, пока отец игрался в студента. Конвульсии у отца начались на последнем году учёбы в медицинской школе, которую, кстати, он так и не закончил. Он даже никогда не работал. Но знаете, что говорят его сёстры о нём в разговоре с людьми или во время знакомства? Что он — врач. Этот статус для них и для него значит всё. А я... ничто.
Эндрю убирает руку, снова подпирает подбородок кулаком и пристально на меня смотрит. С моей руки как будто содрали кожу и в груди цветком распускается боль. Между нами повисает молчание, как будто он усиленно решает в голове какую-то задачу, а я жду его ответ. Потом Эндрю спрашивает:
— Ты знаешь, что такое теория хаоса?
— Да. Эффект бабочки15.
— Математика беспорядка, — говорит он. — Крошечные расхождения в начальных условиях: взмах крыльев бабочки, отличие на полградуса в температуре, бутылка, которую подержали в руке чуть дольше, воспаление уха, которое заметили на день или два позже — любое мельчайшее отличие может привести в последствии к совершенно другому результату. Вся трилогия фильма «Назад в будущее» построена на этой концепции. — Он пожимает плечами. — Кто знает, какие мелочи сделали твоего отца таким. Возможно, то, что он вынес из своего жизненного опыта, лишило его уверенности в себе и не позволило ему стать независимым, настоящим взрослым человеком и любящим отцом. Я не знаю. Но важно то, что ты тоже этого не знаешь. И, возможно, никогда не узнаешь. Не вини себя за чувства, с которыми нельзя ничего поделать, потому что отец не смог стать отцом.