— Проходи, Кузьмич! — пригласил я его.
— Здравствуйте! — приветствовала его жена.
Кузьмич кивнул, молча прошёл к столу; из одного кармана достал бутылку водки, из другого стал вынимать варёные яйца.
— А это зачем? — с недоумением спросил я.
— Хочу выпить с тобой, не возражаешь?
Я не возражал, тем более, что Кузьмич видимо решился на этот визит неспроста.
Странная это была личность. Всегда хмурый, недовольный всем и вся, с неизменным окурком во рту, он нехотя ковырялся на грядках. Теплички, сплетённые из орешника, накрывал клочками драной плёнки.
Всё лето Кузьмич проводил в двух приземистых строениях сколоченных из подручных материалов с плоской крышей крытых рубероидом. Эти постройки, примостившиеся на противоположном берегу оврага в зарослях ивняка и черёмухи, невольно ассоциировались у меня с хижиной дяди Тома из одноимённой книжки прочитанной в детстве. Одна хижина служила кухней–столовой, другая спальным помещением. Дворовый туалет был втиснут между ними — очень удобно!
Брился он редко, одевался как попало. Однако по определённым датам в календаре — Кузьмич преображался. На нём красовались: фуражка — сталинка, яловые сапоги, брюки галифе и защитная гимнастёрка под которой виднелась тельняшка. Что это было? Возможно, дань прошлому, где молодость и всё по другому, и где всегда есть место тому, что в розовом цвете.
Меня, чья детская мечта стать моряком так и не осуществилась, наличие тельняшки в «прикиде» Кузьмича смущала — вроде бы ни к месту.
В пятницу вечером к Кузьмичу из Москвы приезжал сын Николай — грузчик одного из мясокомбинатов, мечтавший попасть на склад готовой продукции. По заведённому ритуалу отец с сыном пили до глубокой ночи, о чём–то громко спорили, используя для связки слов и большей убедительности матерщину. Непонятно, о чём можно было спорить с Николаем, который знал всё и на всё имел безапелляционное мнение.
Для меня, ненормативная лексика между отцом и сыном да еще в присутствии матери была дикостью. У нас другой менталитет. Мы не особенно склонны к крепким выражениям в принципе, да и никогда не позволим себе этого в присутствии родителей, женщин и детей.
Но первый шок на своей исторической родине я испытал еще в ту пору, когда попал в соседнюю деревню в бытность там сельского Совета. Помню, председатель Совета отсутствовал и чтобы скоротать время решил прогуляться.
Неподалёку стояли обшарпанные двухэтажные железобетонные хрущёвки.
Советские партийные органы видимо наивно полагали, что «рабочий» совхоза, как и рабочий в городе, должен жить в квартире, а не в сельском доме с подворьем. После трудов праведных ему полагалось не отвлекаться, а «расти над собой»: читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор. Однако человек, который жил и работал на земле и которого почему–то обозвали «рабочим», жизнь заставляла обзаводиться подсобным хозяйством. Поэтому повсюду в сельской местности рядом с многоквартирными домами стихийно возникал «шанхай» — примитивные, разномастные курятники, свинарники и даже коровники.
У ближайшего из домов возле такого коровника женщина и дочь–старшеклассница подавали вилами сено на небольшой стог. Сено принимал глава семейства. Он был явно недоволен неумелыми действиями жены и дочери. То и дело сверху — истошным голосом на всю округу, в их адрес раздавался отборный мат. От возмущения во мне всё закипело! Так и снял бы «гегемона» со стога из берданки!
Затем удалось немного успокоить себя — вспомнилось: «В древнем Риме нецензурная брань была уделом плебеев».
В субботу после обеда, проспавшись, Николай заводил свой «Москвич» и ехал за семь километров в райцентр — московской водки всегда не хватало, а халявной мясокомбинатовской закуски было ещё предостаточно. Застолье продолжалось…
В воскресенье Николай приходил в себя и вечером «отчаливал» в Москву. Кузьмич пару дней после отъезда сына ходил злой, с головной болью и красными глазами. Через неделю — две всё повторялось. При этом, следует отметить, ни тот, ни другой алкашами не были.
Однако вернёмся к гостю. Жена засуетилась, на скорую руку, как говорится — что Бог послал, собрала на стол и присела с нами. Стол преобразился. Куриные яйца, принесённые Кузьмичом, сиротливо сгрудились на блюдце.
Кузьмич аккуратно разлил водку по рюмкам и, глядя на меня, произнёс неожиданный тост:
— Ты Геракл! На своём участке за три года ты проделал то, что мы не сделали и за тридцать! За тебя, ты Геракл! — повторил он.
Я пожал плечами и пригубил. Водка и другие крепкие напитки были не для меня — несовместимость организма с формулой спирта.
Геракл, не Геракл, но Кузьмич был прав: потрудиться пришлось! При первом знакомстве с моим будущим земельным наделом работница сельсовета осторожно обронила:
— От этого участка все отказываются!
Действительно, было от чего прийти в уныние: бурелом, мелколесье, заросли кустарников и крапивы. Но у моих предшественников был выбор, а мне, припозднившемуся, выбирать было не из чего, и я спокойно решил: «Дарёному коню в зубы не смотрят».
К счастью, это оказался не «конь», а «конёк–горбунок»! Когда были расчищены мелколесье и заросли, с помощью тракторной тяги были убраны несколько распластанных на земле полусгнивших вековых деревьев я, как в джунглях, пробился к крутому берегу лесного ручья и ахнул: передо мной открылся замечательный вид на живописную пойму. Стало ясно — моей душе здесь будет комфортно!
Между тем, едва притронувшись к закуске, Кузьмич продолжал:
— Теперь тут большинство такие, как вы — приезжие, а я родился в этой деревне. Отец до войны был председателем колхоза. Родительский дом напротив, он принадлежит младшему брату.
Братья не дружили и наверно поэтому, младший в деревне почти не появлялся. Старый бревенчатый бесхозный дом с протекающей крышей ветшал на глазах, превращаясь в «графские развалины».
— Теперь все поля берёзой заросли, а раньше было строго, — продолжал Кузьмич, — за мешок травы, а… — и он безнадёжно махнул рукой.
— В деревне было более семидесяти дворов и начальная школа. В аккурат на этом месте стоял колхозный амбар, рядом — кузня. В сорок первом отец ушёл на войну и пропал без вести. Осенью, в конце октября пришли немцы — мы с братом пацанами были. Пробыли они здесь почти два месяца.
Во второй половине декабря началось наступление наших войск под Москвой. Во время бомбёжки немецких позиций на деревню упало несколько авиабомб — два дома сгорело. Наши войска наступали из–за Оки. Немцев как ветром сдуло! Давай выпьем за это! — предложил Кузьмич, и мы дружно чокнулись.
— В семидесятые годы деревню разорили — неперспективной признали! Сейчас от неё три старых дома и осталось! Мы ведь не Прибалтика! Там, говорят, ни один хутор не тронули! Ты, по слухам из Средней Азии будешь, там–то как было?
На минуту, я ушел в свои мысли — Кузьмич задел больную для меня тему, образно выражаясь «наступил на больной мозоль». Действительно, по России как Мамай прошел! В отличие от других союзных республик, здесь, местные партийные органы действовали по принципу: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт».
Эту пробную хитрую диверсию с «неперспективными деревнями» провернули не ради экономии бюджетных средств, а против русского Мира. Тогда трудно было предположить, что это был пробный камень и что команда Ельцина в 90‑е годы окончательно «добьёт» русскую деревню.
— Как там было? В то время когда вас в очередной раз «раскулачивали» и гнали с насиженных мест — там было всё наоборот! Все кишлаки, даже в диких горах электрифицировали, проложили хорошие дороги, построили школы, дома культуры и быта, обеспечили медициной, а потом в газетах публиковали списки всё новых и новых матерей–героинь!