Вдруг он насторожился: в шуме пурги чуткие уши уловили поскрипывание снега под чьими-то шагами. Он подбежал к углу дома, опять вернулся к Сане. Может, он притворяется, может, сейчас скажет: "Чердыш, это ты?" - и потреплет его по шее? Но Саня ничего не сказал и не пошевелился. Почуяв неладное, Чердыш кинулся за угол, сразу очутившись в колючей пурге.
Мимо дома шла женщина, закутанная по глаза в большой платок. В руке у неё горел фонарь. Чердыш остановился в двух шагах, тявкнул. Женщина вздрогнула, тоже остановилась. Подняла фонарь, посветила. Чердыш снова тявкнул. Лаять он не умел, его отучили лаять, когда он был ещё щенком. Дело ездовой собаки ходить в упряжке, а не лаять. Но если бы он умел это делать, он бы рассказал женщине, что с его другом Саней и с девочками случилась беда.
Свет фонаря резанул по глазам, и Чердыш отвернулся. А потом побежал опять за дом, как бы зовя за собой. Женщина не поняла, пошла было дальше своей дорогой. Но Чердыш снова кинулся к ней. И опять - за дом. Женщина остановилась. Куда тянет её собака? И вдруг затревожилась: пурга, мало ли что могло случиться? И пошла следом за Чердышом.
Завернув за угол, она чуть не вскрикнула. Фонарь осветил сидевшую, прижавшись к стене, девочку. Она сначала даже не узнала Тину, старшую дочку соседей. Женщина бросилась к ней, стала тормошить. И тут увидела ещё двоих, маленьких. Она ткнула фонарь в снег, схватила Саню и Улю и бегом, спотыкаясь, взбежала на заснеженное крыльцо, что было сил забарабанила ногой в дверь.
- Вот, возле дома нашла их! - запыхавшись, сказала она отворившей дверь хозяйке. - Глянь, что с ними...
И побежала назад за Тиной.
...В избе было очень тепло, просто жарко. Пахло вяленой рыбой, невыделанными шкурками - всем таким для ребят приятным, домашним. Они полулежали на лавке, разомлевшие, слабые-слабые, а женщины старательно растирали салом их лица, руки. Кожу приятно, хоть и больно, кололо. Возле Тины хлопотала её мама - кто-то уже сбегал за ней.
- Беда-то какая! Как же это ты, дочка?! - всё приговаривала она.
- Вот уже и порозовели, - говорила женщина, - а то совсем белые были. Скажите спасибо вашей собаке, прямо заставила меня идти за собой! Ещё бы немного, и быть беде.
- Это Чердыш, - блаженно улыбнулся Саня, - он умный. И сильный, я на нём верхом ездил.
Потом они пили чай, горячий, сладкий-пресладкий, от него и в животе стало горячо, и тепло поползло по всему телу. Оно разморило, веки у ребят стали неудержимо слипаться, головы клониться. Они и чая-то не допили, свернулись калачиком на широкой лавке и крепко уснули, как провалились куда-то...
Пронзительный луч фар неожиданно резанул по окнам. Сидевшие у стола женщины невольно зажмурились. Свет от подвешенной к потолку керосиновой лампы съёжился, будто застеснявшись. Широкий луч, ворвавшись в окно, глянул на висевшие на стене железные капканы, связки сыромятных ремней, на кучу оленьих шкур в углу и погас. Крепко спящих на лавке ребят он не коснулся, а если бы и коснулся, они бы всё равно не проснулись.
- Никак, вездеход? Никак, и его пурга прихватила?
Одна из женщин подошла к окну и стала всматриваться в густо опушённое лохматой изморозью стекло.
Хлопнула наружная дверь. Кто-то тяжело затопал в сенях.
- Час добрый, - сказал, входя в избу, дядя Вася. В голосе его чувствовалась усталость и озабоченность.
Он хотел что-то ещё добавить - должно быть, не очень весёлое, но вдруг, увидев спящих ребят, оживился.
- Это, случаем, не наши интернатские? - спросил он и замер, ожидая ответа.
- Ваши, ваши! - закивали женщины.
Дядя Вася кинулся к лавке:
- Да это же Саня, Санька Маймаго, озорник наш! И эти - наши!
- Это вот моя дочка, - показала на Тину её мама. - Сто шагов до своего дома не дошла, сил недостало.
- Знамо дело, пурга, - вздохнула хозяйка дома. - Ох, как намаялись они, бедняжки!
- Руки-ноги не поморозили?
- Миновало. Мы их порастёрли сальцем.
- Ну, и добро, - сказал дядя Вася. - Пойду порадую своих.
Через минуту все, кто был в машине, ввалились в избу. Им хотелось тут же растолкать ребят, чтобы вместе порадоваться тому, что они целы, дошли, одолели пургу. Но этого, конечно, никто делать не стал: понимали, как измучены ребята после непосильно трудной дороги, ведь у них были не богатырские, а всего лишь малышовые силы.
- Садитесь, - приглашали женщины, - вот, на шкуры, на табуретки.
Но никому не сиделось, все топтались на месте в этой ставшей вдруг тесной избе. Распахнули шубы, скинули шапки, отогреваясь. Пётр Николаевич устало присел на край лавки. Незаметно достал из коробочки таблетку и сунул под язык. Сердце долго ещё отдавало болью в лопатку, но он уже улыбался - какая гора свалилась с плеч! Проснись сейчас ребята, и те суровые, заранее приготовленные слова, которые он собирался им сказать, наверно, так и остались бы невысказанными.
- Надо ехать, - озабоченно сказала наконец Елизавета Прокопьевна, как бы пурга-то пуще не разыгралась.
- А вы переждите, пока утихнет, - встрепенулись женщины, - места у нас всем хватит.
- Нет, дома нас ждут, - поднялся с лавки Пётр Николаевич. Он тяжело вздохнул: - Эти беглецы весь посёлок всполошили.
- Беглецы? - охнула Тинина мама. - И моя тоже?
Она бросилась к Тине:
- Вставай, дочка! Что ж ты наделала! Вставай!
Тина никак не могла проснуться. Она что-то бормотала, приподнималась с закрытыми глазами, они словно слиплись у неё. Потом открыла их, оглядела всех и снова заснула. Ей, должно быть, казалось, что всё это - тёплая изба, много людей - ей только снится.
Пётр Николаевич подошёл к Тининой маме.
- Не надо, - сказал он, - не будите.
Та с надеждой посмотрела на Петра Николаевича, хотела и не решалась сказать: может, можно дочке остаться, ведь дома-то как все рады будут малые братишки... Ждут её, спрашивают... И, почувствовав, что Пётр Николаевич понимает её, торопливо заговорила:
- Кабы разрешили ей остаться... Мы бы с отцом привезли её к сроку, верно слово, на собачьей упряжке, как он только с охоты вернётся!
Заскрипела тут, медленно отворилась дверь, и в избу неуклюже ввалились два засыпанных снегом "колобка" - дом рядом, а пурга, как видно, успела как следует с ними наиграться.
"Колобки" остановились у порога, оглядывая из-под надвинутых капюшонов такое множество людей. Увидев Тину, они дружно крикнули что-то вроде "И-а!.." и быстро затопали к ней. Обхватили крепко, ткнулись носами.
У Петра Николаевича опять защемило сердце, крепко, но теперь не от боли, а от другого...
Он так ясно увидел себя мальчишкой, белоголовым, вихрастым, непутёвым... Совсем маленького, оставшегося без матери, - его взяли на воспитание бездетные родственники. Они хорошо относились к нему, даже баловали. Но он знал, что в другой деревне, далеко от них, живут его отец, старшие братья, сестра. Как же тянуло его к ним, они и во сне ему снились! А ездил к ним редко - может быть, раз в год, на праздник. Старый отцовский дом с земляной завалинкой казался ему тогда самым весёлым местом на земле. Там, прямо за сараем, журчала по камешкам речушка, они, ребята, купались в её неглубоких бочажках, прямо руками ловили под камешками пескариков и тут же выпускали на волю. Это было не здесь, в тундре, а за тысячи километров... в его детстве...
- Эх, беглянка ты непутёвая! - пожалел он крепко спящую девочку. Пусть остаётся.
- К сроку привезём, верно слово, - обрадованно засуетилась Тинина мама.
- А что с этими делать? - показывая на разметавшихся во сне Улю и Саню, спросил водитель.
- У Сани здесь никого нет, - раздумчиво сказал Пётр Николаевич, - его родители на той стороне. Вообще непонятно, зачем он сюда пошёл. Уле до её посёлка на Малой Хете ещё идти и идти... Да нет, разве можно их так оставить?