В номере Митя, как обычно, засунул автомат в головах под матрас, сапоги отнес в дальний от двери угол. Лег, однако, одетым. На всякий случай.
- Ты чего в одежде? - спросил Тен.
- Да так, предчувствия.
Тен и Земляной делали вид, что ничего такого не было. Митя - тоже. "А кто его знает, как у них тут принято, в России". Мысли сбивались в тугой колтун. Земляной размеренно посапывал. Ночь текла... За стенкой кто-то из третьей роты мечтал о том, как все закончится и перед отправкой в части их привезут в Вазиани.
- В первую очередь Мелехов. Я буду следить за ним, глаз не отведу. Они ж, суки, ныкаться будут, как крысы. Подойду я к нему, скажу ему спокойно так, спокойно: "Встать, товарищ сержант". - "Чего-чего?" - он скажет. Мелехов наглый, думает, судьбу за яйца ухватил. "Да вот чего", - я ему скажу. Так отхожу его, ни одного ребрышка целого не оставлю... аж сейчас, как подумаю, руки ноют.
И под это мечтательное бормотание Митя проваливался в сон, увязал в его ватном немом омуте. Разоспаться не успел. Он открыл глаза, лишь только щелкнула открывающаяся дверь. Открыл - и тут же зажмурил под кинжальным лучом фонарика.
- Этот?
- Он, он, родимый.
Пришедших было двое. Два капитана. Усатый командир третьей роты и Онопко. Усач пнул его в подошву:
- Вставай давай, Вакула, выходи. Бунтарь х...в!
Митя достал оружие из-под матраса и встал перед ними. Фонарик по-прежнему бил в лицо.
- А, так вон это который. - Его рассматривали, как добытую дичь. - Этот сегодня у меня на докладе был, помню. А я на того думал. - И обращаясь к
Мите: - Обувайся!
Как в кино - между двух автоматчиков с оттопыренными вперед стволами, он был препровожден в комендатуру. Усач с Онопко ушли вперед: негоже офицерам сопровождать арестованного солдата (иными словами, в западло). Все же нервничали оба. Никого еще здесь на "губу" не сажали. А вдруг что...
- Если побежит, вы его прикладами, да не жалейте, - сказал Усач.
Мол, прикладами - не вздумайте палить, мало ли что там в Уставе, а то с вас дураков станет.
Роли конвойных исполняли свои же, из третьей роты. В третьей - одни пэтэушники. Нововведение, эксперимент. Говорят, в прошлый набор были все в куче, так студенты были бедные. Не любят пэтэушники студентов, а в стайной жизни понимают куда как лучше. С третьей вторая и первая общались не очень, разве что земляк с земляком, да и то с прохладцей; третья смотрела на всех свысока. Даже легенду придумали - якобы в случае войны с Турцией они, третья рота, - самые что ни на есть смертники, их будут первыми бросать на захват перевалов.
Стволы они держали четко, особенно задний - притормозишь, получишь в позвоночник. "И ведь обработают прикладами, бровью не поведут".
До самой комендатуры, до кабинета дежурного, конвойные не проронили ни слова.
- Сдать оружие, - скомандовал дежурный.
- Кому?
- Ну положи на стол, вот сюда. Не тупи, Вакула. И ремень сними.
Онопко уже не было. Видимо, ходил для того, чтобы его опознать. Митя положил свой АК на стол, сдвинув какие-то папки. Рядом положил ремень.
- А кто мне ремень вернет?
- Курсант Вакула, вам объявлено десять суток ареста за невыполнение приказа старшего по караулу. Как поняли?
- Что?! Как - по караулу??
- Что ты чтокаешь, уродец?! - И официально: - За невыполнение приказа разводящего вам объявляется десять суток ареста.
"Так, значит, это Леха??"
- Как поняли, Вакула?
- Так точно, понял! Есть десять суток ареста! А ремень?
- Заткнись, тупорылый. Крууу-гом!
Вели в сторону ОВД. Через чешуйчатую площадь и вдоль темного под сомкнувшимися кронами переулка - ни слова, свирепое молчание. Митя чувствовал его. Вдыхал, как запах. Пахло оно тошнотворно.
Разгромленное ОВД охраняли одни краснодарцы, солдат на этот объект Стодеревский не выделил. К тому же курсантов школы милиции было в переизбытке. Надо же их чем-то занять. Стодеревский отдал им свой автомат, тот, с которым стоял возле горящей пожарной машины. Заступали сюда втроем, запирали на ночь ворота и по очереди сидели у окна, сквозь дрему прислушиваясь к ночи. Если бы не автомат, ложись и спи - кому ты нужен... А за стволом могут и прийти. Теперь же, с заключенным в одной из камер ИВС, им добавлялась еще одна головная боль.
АК стоял в углу разбитого приемника, возле печки-буржуйки. Никто комнату не прибрал, не вынес ненужную поломанную мебель. Топили папками с документами, кривенькими стопками, стоявшими тут же, у печки. На стене красовался календарь: девушка в красном бикини на фоне моря.
Их встретили в штыки:
- Ни хрена не знаю, приказа нам никто не отдавал. Ведите обратно.
- Ты че, с дуба е...ся?
- Мой начальник мне прикажет, тогда хоть всех сажайте, а так, без его приказа...
- Хочешь, дежурный тебе прикажет? Дай телефон, я позвоню.
- С какого перепугу? Телефон служебный, а ты что за ... с бугра, чтобы я его тебе давал? Так что, только если мой начальник прикажет. А его сейчас нет в городе.
- Че ты заладил! Наш начальник здесь самый центровой. А ты совсем горбатого лепишь.
- Да?
- Да! Комендант города. Узнает, сам присядешь суток на несколько.
...По внутреннему дворику разбросаны обгоревшие папки, листы бумаги, осколки оконного стекла, стулья, огнетушитель, надколотый гипсовый Дзержинский. Посередине прямоугольный бассейнчик с фонтаном, с бурой лужей на самом дне. К кафельным бортам прилипли осенние листья. По углам двора совсем юные, человеческого роста, деревья. Стволы побелены. Дворик когда-то был уютным. Симпатичный, совсем не милицейский дворик. Трудно себе представить, что сюда втаскивали кого-то в наручниках, что пузатый полковник орал на вспотевших лейтенантов. Должно быть, люди в форме собирались здесь поутру (точь-в-точь как возле гостиницы), курили, негромко переговаривались. Хорошо, наверное, летом посидеть на бетонном бортике под прохладными иголочками брызг. Может быть, пили чай. Кипятили воду вон в том электрическом самоваре. Самовару досталось не меньше Дзержинского: ручки оторваны, в боку торчит пожарный багор... Кто-то явно не любил самовары. Но сидел ли когда-нибудь кто-нибудь в этих камерах? Ой, вряд ли. Разве что пьяный турист. Когда краснодарцы ворвались сюда, спасаясь от свистящей и стреляющей толпы, они застали камеры пустыми и незапертыми.
Митя думал об этом дворике красиво, как о каком-нибудь патио в разграбленном особняке. Щелк! - голодное воображение только тронь - так и пошло выписывать узоры... шпаги, шляпы, веера, платочки... по борту фонтана идут павлины - те же, в сущности, куры, но в маскарадных костюмах...
- Так! Осужденный, проходи в хату, располагайся. Ну вас всех на ...!
Прямо под ногами, из-под пыльного сапога и обрывка с машинописным: "Ведомость выдачи ор..." - торчало затоптанное, измочаленное, но самое настоящее, переливчатое павлинье перо. Митя улыбнулся. Он обожал, когда жизнь подбрасывала такие вот тайные знаки - непереводимые, но эффектные.
- И нечего было вые...ся. Мой начальник, мой начальник...
- Иди, иди давай, а то и тебя оформим вместе с этим.
Дверь за спиной скрипнула басом, лязгнула, и он остался в кромешной темноте, до сих пор чему-то улыбаясь.
...Опасное слово - Родина. Слово-оборотень. Вечный перевертыш. Держи ухо востро, не отвлекайся - ведь обернется чем угодно. Пойдут тогда клочки по закоулочкам. Два человека - разные, с разных берегов. Но оба так легко говорят:
Р о д и н а - тот настырный агитатор в плаще и замполит Рюмин. Наверное, оба смогли бы пролить за нее кровь - по крайней мере чужую. Она звенит для них металлом - и вокруг нее полощутся, громко хлопая на ветру, яркие слова-знамена: Отстоять! Защитить! Дать Отпор! А Митю слово "Родина" смущает. Мучает. Умещается в нем и расплывчатая "страна березового ситца"... И посыпанные битым кирпичом дорожки парка Муштаид, после которых подошвы долго пачкают асфальт. Много в нем, в этом опасном слове. Бой Курантов на Новый год и тихая улица Клдиашвили, где в тринадцатом номере у циркача жил медвежонок - пока не вырос и не разорвал металлическую сетку курятника...