- Это просто п...ц, какие кадры попадаются.
Хорошо, когда тепло. Перегретая банка обжигает руку. От перловой каши идет пар. Менты уже поели и теперь курят, развалившись поудобнее по углам, разговаривают. Вернее, говорит Влад. Вспоминает о своей работе. Выглядит он немного разомлевшим, размягченным. То ли от гречки с салом, то ли от воспоминаний.
- А бывают совсем буйные. Ну, там, работяга какой-нибудь в коматозе жене фингал привесил, думает, сам черт ему не брат. Орет, посылает нас, грозит. Таких в "ласточку" свяжешь часа на три - как шелковые. Так их и учим.
- Как это, в "ласточку"? - уточняет Паша.
Влад показывает, сунув сигарету в зубы и сводя за спиной руки:
- Ну вот, в "ласточку". Понял, нет?
Паша кивает. Митя прислушивается, тоже пытаясь понять... Совсем недавно - ведь это Влад сказал: мы с ними мирно живем, никогда их не обижаем... Наверное, это другие - те, о ком он сейчас говорит, не они. С этими и поступают иначе.
- Такой же точно у нас коридор был, как здесь, только без окон, продолжает Влад, смачно затянувшись. - Если особо зловредный попался и "ласточка" ему не помогает - ну, тогда просто поступаем. Ноги от рук отвязываем, но руки еще в наручниках. Берем сзади под локти и спереди под коленки, выносим в коридор. Раз, два, три - и резко сажаем. Жопой на бетон. Несколько раз так делаем - все, почки оторвались на ...! Следов никаких, хрен докажет, а ссыт кровью, сам видел. Ссыт и плачет.
- Гля, кайф, - подает голос Олег. - Надо запомнить.
- Запоминай, салага, пока дедушка жив.
Митя смотрит на банку перловки и пытается представить во рту ее горячую пластилиновую массу. Вряд ли он будет ее есть. Предложить им? Так, из вежливости - ясно, что откажутся... Лучше все-таки оставаться в камере. Но там холодно...
Он встает, разминая спину.
- Ты куда? - спрашивает Влад.
- Да пойду к себе, посплю.
- К себе?! В камеру, что ли? Спи здесь, кто тебе мешает?
Митя качает неопределенно головой. Понимай, как хочешь. Лень говорить.
- Дал бы ему мышеловку. Пусть там поставит.
- Не мышеловка это. Ловим-то крыс. Стало быть, крысоловка.
- Да-а, люди у нас удивительные, - рассуждает вслед удаляющемуся Мите
Влад. - Ты их из камеры, они - туда. А?! Как вам?! Э! Может, тебя еще и запереть?!
И они рассмеялись.
...Его смерть - самое страшное и удивительное в Митиной жизни.
Дед долго болел. Рак горла отнял у него голос вместе с гортанью, и для того, чтобы говорить, ему приходилось затыкать пальцем торчащую из ключичной впадины трубку. Этот хриплый шепот - торопливый, чтобы успеть, пока не закончился
воздух, - ядом в каждый нерв...
На работе все было, кажется, по-прежнему. Его по-прежнему называли "батоно Иван", начальство не намекало на почетные проводы. Но он уже не мог так же лихо управляться с порвавшейся пленкой. Впадая в глухую задумчивость, не слышал свиста и топота из зрительного зала. Знакомые приветливо махали ему рукой, но все как-то торопились, скользили мимо. И даже старые товарищи старались не стоять к нему слишком близко - запах... Он ушел.
Без работы Иван Андреич стал гаснуть. Раздражался из-за пустяков и долго ругался - задыхаясь, забывая заткнуть трубку. Целыми днями он мог смотреть телевизор, а по ночам вставал и ходил в темноте, сопя и шаркая тапочками: на кухню, в прихожую, в туалет. Они лежали в своих постелях и слушали... и сквозь дремотную муть казалось, что в квартиру забрался ежик ходит, тычется в темные стены, ища выхода... и они ждут, прислушиваясь, найдет ли? Ждут... и ждать страшно.
Однажды его старинный друг, Коте Хинцакти, дядя Коте, пришел навестить его. По своему обыкновению, ввалился, как карнавал - шумный и слегка пьяный, с пухлыми бумажными пакетами в обнимку. Пакеты позвякивали и шуршали, торчали огурцы, лаваш, колбаса, примятые перья лука и бутылочные горлышки.
- Авое! Свистать всех наверх! Скатерть и бокалы, гвардия гулять будет!
Оглушенная и растерянная, мама стелила на журнальный столик, стоящий у кровати, скатерть, протирала бокалы.
- Давно не сидели, друг. Извини, время нет совсем. Там успей, тут успей.
Дядя Коте разлил по бокалам "Аджалеши", размашисто взметнул их вверх, расплескивая вино на закуску и на скатерть, и протянул один Ивану Андреичу.
- Выпьем, Вано, за старое, за наше прошлое... Сколько с тех пор изменилось! Город с тогдашним сравнить - блюдце и озеро Рица. Сейчас метро тогда конка была. Сейчас многоэтажки, а тогда в Нахаловке лачуги за ночь строили, пока милиция спит. Помнишь? Утром идешь на работу: что такое? откуда тупик? вчера здесь ходил! Но мы были молодые - ваххх, какие молодые были, какие... Помнишь, как познакомились? Тот пожар помнишь? Какой был пожар! Выпьем, Вано!
Дед сидел, свесив босые костлявые ноги, зияя не прикрытой марлей трубочкой, и смотрел на протянутый ему бокал... Оторвал руку от колена, снова уронил ее и, найдя глазами дочь, посмотрел испуганным умоляющим взглядом.
Они молча вынесли столик и прикрыли дверь в его комнату. На кухне, перебросившись парой смущенных реплик, Митя с дядей Коте выпили разлитое вино, и он ушел, махнув прощально рукой в закрытую дверь.
Когда боли становились невыносимыми, дед выскакивал к ним, будил их среди ночи, чтобы вызвали "скорую". С ходу начинал торопить, упрашивать будто они могли отказать... обмануть, не позвонить, оставить один на один с пожирающим его драконом... Приезжала "скорая", ему делали укол. Мама шла провожать бригаду, зажав в кулаке дежурный "трояк".
- Мы вас, наверное, еще не раз побеспокоим... вы уж, пожалуйста...
- Скоро, скоро уже, - успокаивали некоторые. - Недолго мучиться осталось.
Но мучения продолжались, а "трояк" терял свою силу. Их вызывали все чаще: через день, каждый день. Однажды они отказались делать ему укол.
- Не буду колоть, - строго сказала старшая, отдаляясь от его мокрого белого лица. - Я ему стану колоть, а он у меня на игле умрет. Хотите, сами уколите, препарат я дам, мне не жалко.
Мама не умела колоть, уколола бабушка. Уколола и пошла пить корвалол.
Но врач "скорой помощи" ошиблась. Дед не умер в ту ночь. И на следующую не умер. К исходу третьих суток Иван Андреич разбудил их каким-то тихим бормотанием из-за стены. Они поднялись втроем - Митя, мама и бабушка, - не спеша, оделись. Будто знали, что можно не спешить - слишком ровным было бормотание, слишком странным. Митя с бабушкой остались в дверях, мама зашла к нему - и он тут же ворчливо ее окликнул:
- А! Вот и ты! Я жду, жду.
Не было никаких болей - лицо его впервые за многие дни разгладилось, не белело пронзительно в ямке подушки. Он сел на кровати. В глазах играли искорки, и в голосе сквозь хрип пела труба.
- Иди, иди сюда, - позвал он, и мама подошла. - Садись.
Мама села к нему на кровать, Иван Андреич подмигнул ей и сказал:
- Ты уже знаешь, что Раскат вернулся? Что я говорил?!
Она молчала, схватив себя за горло, все еще не веря, все еще с надеждой всматриваясь... Всматривались, щурясь на бледный свет ночника, и Митя с бабушкой. Дед хлопнул ладонью по скрипнувшей кровати, рассмеялся и сказал еще что-то, но беззвучно - забыл зажать трубку. Спохватившись, зажал ее, выпалил со смехом:
- У сучки течка должна начаться. Знает, шельмец, когда прийти! Чует!
Взахлеб он рассказывал ей про собачью жизнь, про собачьи хлопоты, про то, какие они разные, про глупых и умных, про шавок и "профэссоров". О некоторых деталях физиологии он рассказывал с простотой и бесстыдством сельского ветеринара. Никто никогда и не подумал бы, что дед знает о собаках так много... Мама сквозь слезы пыталась успокоить его, уложить в постель, предлагала вызвать "скорую". Но он отмахивался, нетерпеливо ее перебивал, хватал за руки - спешил рассказать еще.
В подъезде что-то происходило. Какое-то движение. Из-за входной двери послышалось подвывание, сначала тихое, нерешительное. По двери что-то чиркнуло - раз и другой раз. Иван Андреич рассказывал, рассказывал. Вдруг умолкал, вскидывая голову на эти звуки, требовал, чтобы мама немедленно впустила Раската: обидится ведь, уйдет. Ищи-свищи потом в чистом поле! Мама позвала: "Митюша, иди сюда, мне страшно". Но Митя остался в прихожей. К ней пошла бабушка, а он сидел на полу напротив двери и слушал, как там все прибывает и прибывает - как скулят, урчат, воют, настойчиво царапают дверь и отрывисто огрызаются друг на друга...